– Чудно ты рассуждаешь, Григорий Никифоров, – государь улыбнулся светло. – Тяжко ведь зубами-то рисовать. Я перед твоим приходом попытался, челюсти сводит.

– Зато тут нутром пишешь, а там – рукой.

– Хочу я, чтобы ты, Григорий, написал портрет моей семьи. Сможешь?

– А почему нет? С Божьей помощью, ваше им ператорское величество, и с великой радостью. Мне для этого дела столик особый потребуется. А все причиндалы, кисти, краски у меня с собой…

Император расспросил Григория, идут ли крестьяне их деревни на отруба. Что думают о реформах и свободах.

– Без царя они, государь, кто к этим свободам рвётся, – Григорий заметил вскинувшиеся вопросительно брови императора. – Без царя в голове. Свободы для зверя добиваются, для страстей, для гордыни своей.

– Зверь уже бегает на воле. – Император встал, в волнении заходил по кабинету. – Пять с лишним тысяч человек погибли от рук террористов за последние годы. Какая им нужна свобода? Убивать?

– Сатана и Христа на крыле Храма искушал, – сказал Григорий. – Он, милостивец, отверг, а люди искушаются, прыгают, сами разбиваются и других губят.

– Свобода политическая для людей, не обладающих внутренней свободой, – это хаос, зверства. Кровь. Григорий видел, как на лице государя ещё отчетливее проступила бесстрастная тихая твёрдость.

– Только человек, обретший свободу внутреннюю, свободу души от страстей и пороков, способен обратить во благо свободу политическую! – будто продолжая с кем-то спор, сказал император, поднялся с дивана. – С Богом, я распоряжусь.

В тот же день по заказу Григория сладили столик из хорошего дерева с витыми ножками. Не успели столом налюбоваться, принесли коляску. Уже знакомый им чиновник по особым поручениям Воронин шепнул: «Сам государь распорядился…». Показали, как ставить на тормоз, застёгивать ремни. Стёпка, дуревший от безделья, весь вечер ездил на коляске по комнатам, дивился вслух:

– Легкота! Мягкота! Колёса с воздухом пальцами прожимаются. На кочках трясти не будет!

…Ночью Григорий, как в детстве, проснулся радостный, вгляделся в белевшую спицами коляску: «На месте, не приснилось…».

Утром прибежал скороход. Велел быть готовым. Стёпку с ним опять не пустили. Тот обиделся: «Не больно и надо. Пойду глядеть, как карпов на пруду по колокольчику кормят…».

На новой коляске во дворец его вёз один из вчерашних «генералов» с эполетом, что чуть не уронил. «Как в раю, – оглядывался на стороны Григорий. Белый дворец на холме. Статуи вдоль аллеи. Деревья, вода блестит… Трава зелёная стриженая…».

Перед тем, как завезти коляску во дворец, колёса протёрли. В зале уже стоял тот самый столик с витыми ножками. Перед ним шесть зелёных с узорными спинками и золочёными ножками стульев. Григорий загляделся на мраморную статую богини с луком и стрелами. У стройных ног её, будто живой, жался белый козлёнок. Его отвлёк лёгкий шелест. В другой стороне зала увидел, показалось, летящую женщину в серебристом длинном, до щиколоток, платье.

«Мне померещилось, – рассказывал он, годы спустя, – ангел спустился по солнечному лучу. Её лицо было прекраснее, чем у мраморной богини с белым козлёнком. Сделалось страшно. Неужели я, обрубок, – котма катался по коровьим лепехам, – буду писать лик императрицы?.. У меня отнялся язык и пропал слух. Я видел растерянность в её чудных, блестевших слезами сочувствия, глазах и молчал…».

– Мне говорил о вас вчера государь. – Императрица села на ближний к нему стул. Она тоже не хотела возвышаться над ним. – Вы будете рисовать стоя?

– Я всегда пишу стоя, ваше императорское величество. – Слезинки в её глазах вернули ему дар речи. – Надо бы стулья развернуть к окну.

– О, да-да. – Она вскинула голову и крикнула что-то на чужом птичьем языке. Через минуту зазвучали юные голоса, смех и в залу явились четыре девушки в одинаковых белых платьях, сбились в стайку, глядели издали на Григория.

– Подойдите же, – императрица встала. – Папа изъявил желание, чтобы Григорий нарисовал нерукотворный портрет нашей семьи. Мы должны позировать. Таня, а где Алёша?

– Он скоро придёт, – ответила темноволосая и самая рослая из сестёр.

– Девочки, разверните стулья и рассаживаемся лицом к окну. – Где же Алексей?

– Он меняет сладкие штаны, – серьёзно сказала младшая. Лицом, заметил Григорий, она сильно отличалась от сестёр. Все засмеялись.

– Алеша опрокинул на брюки вазу с десертом, – пряча улыбку, объяснила Татьяна. – Пошёл переодеваться. Вот он…

В залу, прихрамывая, вошёл мальчик лет семи. У него было ясное открытое лицо. Широкий смелый рот. Взгляд добрый, весёлый. В выражении лица, поставе головы, во всём облике проступала царская порода. Всё это Григорий успел заметить, прежде чем наследник остановился, пристально разглядывая его:

– У меня есть Джой. А у тебя есть собака?

– Одно время жил приблудный кобелишко Шарик, – просто сказал Григорий.

– А тебе руки и ноги поездом отрезало?

– Родился таким я, ваше высочество.