Гянджеви Низами
Шрифт:
* * *
О добре и о зле повествующий снова О великих царях начал мерное слово: Когда принял фагфур день пришедший, а ночь, Взяв динар, жемчуга свои бросила прочь, — Оба войска сошлись и, как два полукруга, Словно Кафский хребет, встали друг против друга. И железных шипов на ристалище зла Разбросали для конных врагов без числа. Крик начальников слышался. Передовые Продвигались ряды. Все сердца боевые Позабыли покой. Так столпились войска. Что у сжатых бойцов затрещали бока. И примолкли два войска, отряды построя Не пустив еще в бой ни единого строя, — Верно, думали все: будет мир заключен. И мечи не покинут спокойных ножон. Но кичливы и молоды недруги были. Пламень с влагой сошлись и о мире забыли. Был нарушен покой, и возникла беда, И жестокому бою пришла череда: Устремляясь на зла огневую дорогу, Не стремились цари к миролюбья порогу. Барабаны забили. Литавры в уста Стало небо лобзать. И небес высота Звоном сотен зеркал огласилась; в их звоне Свирепел каждый слон, несший их на попоне. С воплем тем, что вздымал тюркский воющий най, Вопли тюркских бойцов огласили весь край. Стали рыканьем львов пробужденные трубы, Зовы звонких рогов в мозг вонзались, как зубы. Непрестанно свистел звук змеистых плетей, Возлетавший в пределы небесных полей. Кто слыхал о неистовстве столь же великом? Горячили друг друга все воины криком. Будто рушились горы, и сам Исрафил, Страшный суд возвещая, в трубу затрубил. Пыль объяла весь воздух. Весь мир в этой буре, Потеряв повода, позабыл о лазури. Чепраки и шеломы окутывал прах. Высь была на земле, а земля в небесах. Мгла над смертными стонами руки простерла, И арканы сжимали хрипящие горла. Подымал испаренья дыхания жар. От мечей, как от молний, рождался пожар. Так чихали мечи от крутящейся пыли, Что несчастные души над полем поплыли. Полководец иранский поставил с утра Все войска в должный строй. Начиналась игра. И о правом крыле он подумал: урона Не могла понести эта лапа дракона. Вслед за этим он левое создал крыло. Словно море железа в порядок пришло. Так стремился он к мощному их единенью, Что свет солнца не справился с плотною тенью. Сердцевины рядов. Всех спасла бы она В миг смятенья, булатная эта стена. Но и царь Искендер, словно воск уминая, Создал пальму из войск. Он от края до края Подготовил свои подкрепленья. Потом, Дав мечи и кольчуги просившим о том, Роздал шлемы бойцам, — так вот щедрые грозы Льют сверкающий деждь на румяные розы. Все ряды его войск были, словно скала. Середина рядов неприступна была. Мерный строй всех бойцов увидав, не дивитесь Что в рядах не один жаждал подвига витязь. И внезапная смерть черный взвихрила прах, И у светлых небес свет померкнул в очах. Всюду кровь потекла, — где ей сыщется мера! Запылала земля, словно красная сера. Из засад крепких луков, и гибель и стоны Породив, друг за другом летели драконы. Вился в кольцах аркан, словно алчный дракон, Пожирать вражий клад стал с поспешностью он. Так свирепо рычали слоны боевые, Что все львы пригибали от ужаса выи. И бойцы поднимать не жалели чела: Меч над каждым сверкал, полон гнева и зла. Состраданье пропало. Тут ждал бы удара Даже сын от отца. Битва сделалась яра. И от мира далек был спасенья шатер, И по древкам знамен плыл кровавый узор. Столько стрел прорвалось сквозь пробитые брони Что горячих стрелков покраснели ладони. Так огнем ратоборства весь край был покрыт, Что взлетали огни из-под конских копыт. Посреди своих войск, в этом яром пожаре, Черным львом всем казался озлобленный Дарий. В жажде недруга стиснуть и к праху пригнуть Он расправил свою многомощную грудь. Там, где руку вздымал он в свирепом запале, Сотни вражьих голов возле ног его пали. Налетев на врага, — он лишал его сил, Ударяя, — он голову вражью сносил. И покрыл всю окрестность в бою своем страстном Он атласом румийским разодранным, красным. Но и царь Искендер, не жалея себя, Начал страшный свой суд, нападавших рубя. Тотчас руки в сраженье пустил он умело, И в руках у него два меча заблестело. И мечам, чьи лучи так сверкали в пыли, Отказать в своей жизни враги не могли. Если в череп слона бил он жалом кинжала, Миг — и туша слона черным прахом лежала. Если б в реку он бросил свой пламенный гнев, То зажег бы и реку палящий посев. В гневе был он, что лев, разъяренный в погоне, И от этого льва мчались в ужасе кони. И смутившийся Дарий услышал слова: «Наши львы устрашились румийского льва. Да минует его, о владыка, пощада! Даже нашим слонам с ним бы не было слада. Прикажи всему войску — скорее, скорей! — На царя Искендера направить коней!» Тотчас Дарий велел, с мощным недругом споря, Устремиться войскам, словно бурное море, Всею силой, всем прошлым боям не в пример, К тем рядам, пред которыми сам Искендер. В битву мигом иранцев помчались отряды. Каждый скачущий всадник, не зная пощады. Крепко в обе руки взял сверкающий меч, Чтобы встречному недругу шею рассечь. Искендер, увидав страшный натиск и зная, Что грозит ему смертью напасть эта злая, Дал приказ, чтоб немедленно ринулись в бой Все войска, чтоб отряды ценою любой Путь врагу пресекли, чтоб властитель Ирана Вмиг постиг: в его сердце смертельная рана. И, сомкнувшись, все воины, как саранча, В мире подняли бой, мир в сраженье топча Вновь посыпались дроты. Мечи заблестели. Муравью между стрелами не было щели: Словно пчелы гилянские, тысячью жал Рой неистовых стрел черный прах поражал. К Искендеру враги все теснились упорней, Но стоял он, как ствол, чьи незыблемы корни. Некий мощный иранец, свой выпрямив стан, Налетел на царя, словно сам Ариман. Молодой кипарис покачнулся. Ударом Потрясен был он быстрым: соперником ярым Был разрублен кафтан и кольчуга была Прорвана. Так булат ощутила скала. Уцелела рука повелителя света, Хоть была она все же булатом задета, — И хоть раны глубокой избег он едва, Но была у врага снесена голова. Искендер устрашен был врагом этим смелым И победу свою счел он тягостным делом. И в нежданном смущении он захотел Дать груди своей отдых от вражеских стрел. Но, на счастье свое в неизменной надежде, Вновь стоять он решил так же твердо, как прежде. И узрев свой победный, сверкающий стяг И постигнув: падет им настигнутый враг, — Вновь сверкнул он мечами своими, и снова Его мощная грудь к новой схватке готова. И бойцы проливали без устали кровь, Никли наземь, вставали и падали вновь. Утомленных румийцев тесня понемному, Им повсюду иранцы закрыли дорогу, — И когда меж румийцев послышался стон, Смертный час захотел взять их тотчас в полон. Но румийцы, внезапно воспрянувши снова, Отразили напор, их сжимавший сурово, И вкруг яркого стяга сомкнули свой круг, И не стал он добычею вражеских рук. Зиндж каменья собрал, чтоб венец сделать новый, А фагфур бросил трон свой из кости слоновой. И, себя украшая, лазурная мгла Вместо зеркала в небо луну подняла. Все бойцы возвратились к стоянкам устало, Прекратили вражду. Время дремы настало. Смыли кровь с жарких тел. Пыль омыли с лица. Но покоем неполным дышали сердца. Не промедлят созвездья на своде высоком. День взойдет. Что назавтра задумано роком? * * *
Засверкал апельсин, будто из-за угла Продавец его поднял. Растаяла мгла. Все войска поднялись. Их ряды заблистали. Львы опять на охоту готовиться стали. И мечом, и копьем, и тугой тетивой Мир явил много силы своей боевой. Всюду стон поднялся. Повод выпал у многих. Из стремян выскользали наездников ноги. Были два полководца у Дария. Жив Был в них жар услуженья, но был он и лжив. Эти двое измучились гнетом царевым, — Он не раз оскорблял их несдержанным словом. И взалкали они его крови, свой гнев Утолить пожелали, его одолев. К Искендеру явясь, злому замыслу рады, У румийца они попросили пощады: «Мы у Дария служим, встречаемся с ним, Он доступнее нам, чем вельможам иным. Всех он жалит неправдою и поношеньем. И вонзить в него меч стало нашим решеньем. Мы намерены завтра пролить его кровь, Чтоб великий Иран сделать праведным вновь. Продержись этот вечер на этом же месте, Завтра враг твой падет, он узнает о мести. Водрузит он свой стяг, но не сможет пресечь Он удара. Готов наш отточенный меч. А за помощь великую, — слуг своих верных Наградишь ты ключом от сокровищ безмерных. Мы богатства хотим. Нам богатства вручишь. Золотое деянье ты златом почтишь». Обещал Искендер их исполнить желанье; Руку дал он предателям в знак обещанья, Хоть не верил им царь, — как же статься могло, Что проникло в их ум столь ужасное зло! Но ведь каждый любое предпринял бы дело, Лишь бы только несчастье врагов одолело. Правосудием стала расправа, — и царь Вспомнил мудрость пословицы, сложенной встарь: «Зайца в каждом краю — это ведает всякий — Только этого края поймают собаки». И когда молвил тот, чей рассудок велик, Тем, в чьем разуме умысел черный возник, Что вручит он им ключ от сокровищ, что может Их порыв оценить, что их делу поможет, — И для низких ничем стали верности дни, И к убийству готовиться стали они. В час, когда жаркий лал взял безвестный грабитель И желали дознаться, кто сей похититель, — Заподозрив луну и узрев ее свет, Все сказали: «Все ясно, сомнения нет». Два враждебные войска, уставши от боя, И в тиши распоясавшись, ждали покоя. Но уж много неробких во мгле голубой Начинали назавтра готовиться в бой. ПОБЕДА ИСКАНДЕРА НАД ДАРИЕМ И СМЕРТЬ ДАРИЯ
* * *
Хоть на этой земле нам отраден привал, К торопливости все же нас кто-то призвал. Две калитки в саду, столь отрадном для взора, Но железного нет на калитках затвора. Ты, в калитку войдя, оглядись. Впереди Есть другая калитка. Побудь — и уйди. Не безмерно люби ароматную розу, Неизбежной разлуки припомни угрозу. Береги свой счастливый, свой нынешний день. Все былое — ничто. Все грядущее — тень. Этот путь не для радости нам назначали, А, быть может, для горести и для печали. Пригласили на свадебку ослика — он И воды натаскал и мешком нагружен. * * *
Вот что этому вслед стихотворцем радивым Было явлено всем в его слове правдивом: Светлый день отснял и покровом густым Скрыл его полыханье полуночный дым, И луною, чтоб радовать смертные очи, Приукрасился сумрак спустившейся ночи. На переднем краю всех частей войсковых До утра были зорки глаза часовых. Караулы кружили, как жерновы. В скалах Куропатки кричали. Немало усталых, В тяжкой дреме узрев боевого слона, Застонав, пробуждались от страшного сна. Отдыхало бойца распростертое тело, Но забвенье к нему все ж прийти не хотело. И молились в тиши все войска, чтоб текла, Бесконечно текла полуночная мгла, Чтобы день заслонила она им собою, Чтобы долго не звал он их к новому бою. А цари размышляли, томительный гнев Друг на друга в безмолвии преодолев: «День взойдет, о своем вспомнив светлом начале, Чтоб от черного белое мы отличали, — И мы рядом поедем… На кратком пути К примерению путь мы сумеем найти. Повод к поводу, между войсками по лугу Проезжая, мы дружбу изъявим друг другу». Но советники Дарию дали совет, Угасивший благого намеренья свет. Не воспринял никто столь возможного блага. Царь услышал: «Сражайся! Победна отвага! Ведь румиец поранен. В борении с ним Превосходство бесспорное мы сохраним. Выйдем завтра на бой. И в сраженье упорном Всех уложим румийцев на поле просторном». Так сказали одни, а другие мужи Предлагали дорогу уловок и лжи. Два злодея за битву свой подали голос: «Не падет ни один с повелителя волос!» Но и царь Искендер под луной, в тишине, По-иному подумал о завтрашнем дне. Может статься, что двух полководцев дорога Его храбрости — все ж неплохая помога. И открыл он соратникам душу свою: «День взойдет, и мы завтра в Мосульском краю, Вновь приступим к достойному славному бою, Мышцы нашей души укрепляя борьбою. Если мы победим — мы над миром царим. Если Дарий — то царство возглавится им. Судный день всем живущим неведом грядущий, Все ж на завтра его нам назначил всесущий», И лежали бойцы, видя страшные сны, Предвещаньем и ужасом темным полны. Двери света раскрылись над ближней горою, И блеснула вселенная новой игрою: Просо звезд замесив, мир украсивши наш, Испекла она в небе горячий лаваш. И войска задрожали, что тяжкие горы, И в смятенье пришли все земные просторы. Царь из рода Бахмана, восстав ото сна, Чтоб удача была ему в руки дана, Чтоб для боя ни в чем не сыскалось помехи, — Осмотрел все колчаны, щиты и доспехи. Сотни гор из булата воздвиг он, и клад Он решил сохранить между этих оград. Кончив с правым крылом, озаботился левым: И оно для врага станет смерти посевом. Крылья в землю вросли. Был придержан их пыл. Недвижим был железный, незыблемый тыл. Царин стал в сердцевине отряда, и, вся, Возвышалось над ним знамя древнего Кея. Искендер взял на бой свой нетронутый меч; К смертной схватке сумел он его приберечь. Всем храбрейшим, овеянным воинской славой, Приказал он идти у руки своей правой. Многим лучникам, левой стрелявшим рукой, Быть он слева велел. И порядок такой Он назначил для тех, кто и службой примерной И всей силой — охраною был ему верной: Вкруг него встать стеною, — не то, что вчера. Был он — словно булат, был он — словно гора Огласился простор несмолкаемым криком. Небеса возвестили о гневе великом. Зарычала труба, как встревоженный лев. Смелый змей заплясал. И заплакал напев Исступленно вопящего тюркского ная, Все сердца страшной дрожью дрожать заставляя. На слонах загремели литавры, — и в Нил Не один, ужаснувшись, нырнул крокодил. Завопила труба, — и у лучников многих На бегу подкосились от ужаса ноги. Грозный треск от пустых барабанов пошел, И качнулись все горы, зазыблился дол. Копья были в жару, — и, как будто в недуге, Чтобы воздух глотнуть, пробивали кольчуги. Ливень стрел стал неистов и был он таков, Что про дождь свой забыла гряда облаков. Два кровавые моря взыграли. Повсюду Видел воин тюльпанов багряную груду. О циновке своей многоцветной земля Позабыла, по ветру ее распыля. Ртуть мечей засверкала в клубящейся мути, Разбегались бойцы с торопливостью ртути. Столько копий булатных вонзилось в тела, Что в горах за скалою дрожала скала. Так, врубаясь, мечи скрежетали от злости, Что рассыпались гор загремевшие кости. Столько стрел в колесо небосвода вошло, Что оно быть поспешным уже не могло. Так стремились к устам остроклювые дроты, Что устам и дышать уж не стало охоты. Стали копья шипами запретных оград. А щиты — словно тесный тюльпановый сад. Всех настиг Судный день, страшный День воскресенья! И не стало исхода, не стало спасенья. Столько всадники яростных бросили стрел, Что швыряли колчан: он уже опустел. И тела громоздились потомков Адама, И работала смерть, и быстра и упряма. О себе на побоище каждый радел. Кто подумал о том, сколько брошенных тел! Кто в одежде печали готовится к бою? Только синий кафтан под кольчугой иною. Речь прекрасная, помню, была мне слышна, — Кто-то мудрый сказал: «Смерть на людях красна». Смерть убьет одного, а заплачет весь город. Разорвет на себе он в отчаянье ворот. А весь город умрет где-то там вдалеке, — И никто не заплачет в глубокой тоске. Столько мертвых простерлось на горестном лоне, Что пред страшной преградою пятились кони. И на Тигре кровавом, как желтый цветок, Отраженного солнца качался челнок. Но румийские копья в сраженье сверкали Горячей, чем заката багряные дали. Меч иранский, сражаясь, так жарко сверкал, Что согрел сердцевину насупленных скал. Так враги развернули меж грома и гула Судный день на прекрасной равнине Мосула! Рассыпались отряды иранцев, и прах Всю равнину покрыл. Был один шахиншах. Позабыло о нем его войско. Упорно Продолжалась борьба. В поле стало просторно. Нелюбим был придворными Дарий — и он Их заботою не был в бою окружен. И внезапно, мечами ударив с размаху, Нанесли двое низких ранение шаху. Наземь Дарий повергся. Его не спасут, Над смятенной землей Страшный начался суд. Сотрясая простор, пало дерево Кея. Тело, корчась, лежало, в крови багровея. Тело мучилось в горе, в нежданной беде. Светоч с ветром не в дружбе, — они во вражде. Поспешили убийцы к царю Искендеру И сказали: «Мы приняли должную меру. Мы зажгли наше пламя, не хмурь свою бровь, Для тебя мы властителя пролили кровь. Лишь удар нанесли, — и прошло его время. Он целует теперь твое царское стремя. На него погляди, больше нет в нем огня, Омочи его кровью копыта коня. Мы исполнили все, что тебе обещали, Ты нам повода также не дай для печали: Передай в наши руки обещанный клад, Мы стоим в ожидании щедрых наград». Искендер, увидав, что два эти злодея На убийство владыки пошли, не робея, Что при них и ему безопасности нет, — Пожалел, что он дал им свой царский обет. Каждый мощный, узрев, что с ним равный во прахе, Неизбежно пребудет в печали и в страхе. И спросил Искендер: «Изнемогший от ран, Где простерт покровитель народов и стран?» И злодеи туда привели государя, Где ударом злодейским повержен был Дарий. Искендер не увидел, взглянувши вокруг, Ни толпы царедворцев, ни стражи, ни слуг. Что пришел шахиншаху конец, — он увидел, Что во прахе был кейский венец, — он увидел. Муравьем был великий убит Соломон! Перед мошкой простерся поверженный слои! Стал подвластен Бахман змея гибельным чарам. Мрак над медным раскинулся Исфендиаром. Феридуна весна и Джемшида цветник Уничтожены: ветер осенний возник! Где наследная грамота, род Кей-Кобада! Лист летит за листом, — нету с бурею слада! И спешит Искендер, вмиг покинув, седло, К исполину во прахе и хмурит чело, И кричит он толпе подбежавших придворных: «Заточить полководцев, предателей черных, Нечестивцев, кичливых приспешников зла, Поразивших венчанного из-за угла!» И склонился к царю, как склоняются к другу, Расстегнул он его боевую кольчугу, Головы его мрак на колен своих свет Положил, — и такому участью в ответ Молвил Дарий, открыть своих глаз уж не в силах: «Встань из крови и праха. Не чувствую в жилах Животворного пламени. Пробил мой час. Весь огонь мой иссяк. Мой светильник погас. Так ударил мне в бок свод небесный недобрый, Что глубоко вдавил и разбил мои ребра. О неведомый витязь, свой бок отстрани От кровавого бока. Ушли мои? дни, И разодран мой бок наподобие тучи» Все ж припомни мой меч смертоносный, могучий… Ты властителя голову трогать не смей И не смейся: судьба: насмеялась над ней. Чья рука протянулась, дотронуться смея, До венца, — до наследья великого Кея? Береги свою длань. Еще светится день, Погляди: это — Дарий… не призрак, не тень. Небосвод мой померк, день мой бледный недолог, Так набрось на меня ты лазоревый полог. Не гляди: кипарис распростертый ослаб. Не взирай на царя, — он бессильней, чем раб. Не томи состраданьем: я в узах. Я пленный. Лишь в молитве меня поминай неизменной. Я — венец всей земли. Смертной муки не множь: Если я задрожу, — мир повергнется в дрожь. Уходи! И, заснув, я все связи нарушу. Праху — тело отдам, небесам — свою душу. Смерть близка. Не снимай меня с трона, — взревет Страшной бурей вращающийся небосвод. Истекает мой день… Уходи! Хоть мгновенье Одиночества дай… Мне желанно забвенье. Если вздумал венец мой, себе на беду, Ты похитить, — помедли! Ведь я отойду. А когда отрешусь я от мира, — ну что же! Унесешь мой венец, мою голову — тоже». Искендер застонал: «О великий! О шах! Близ тебя — Искендер. Пал зачем ты во прах? Почему к твоему я припал изголовью И забрызган твой лик твоей царскою кровью? Но к чему эти жалобы? Все свершено! Что стенанье? Тебе не поможет оно! Если б к звездам поднялся челом ты венчанным, Я служеньем служил бы тебе неустанным. Но у моря — ко мне снисходительным будь! — Я стою в волнах крови, в крови моя грудь. Если б я заблудился иль было б разбито На пути роковом Вороного копыто, — Может статься, твой вздох не терзал бы меня. И такого не знал бы я страшного дня… Я клянусь! Я творцу открывал свою душу. Я сказал, что я смерть на тебя не обрушу. Но ведь камень внезапный упал на стекло. Нет ключа от спасенья. Несчастье пришло. Ведь остался из отпрысков Исфендиара Ты один! О, когда бы мгновенна и яра Смерть меня сокрушила, и я бы притих С побледневшим челом на коленях твоих! Но напрасны моления! Ранее срока Мы не вымолим смерти у грозного Рока. Каждый волос главы наклоненной твоей Сотен тысяч венцов мне милей и ценней. Если б снадобье было от гибельной раны, Я нашел бы его, — все объехал бы страны. Да исчезнут все царства! Да меркнет их свет, Если Дария больше над царствами нет! В кровь себя истерзай над престолом, который Опустел, над венцом, что не радует взоры! Да исчезнет навек смертоносный цветник! Весь в шипах садовод. Он в крови, он поник! Грозен мир. Ниспровергнут безжалостно Дарий Подавая нам дар, яд скрывает он в даре. Нету силы помочь кипарису. И плач Я вздымаю. Заплачь, мое сердце, заплачь! В чем желанье твое? Подними ко мне вежды. Что пугает тебя? Что дарует надежды? Прикажи мне любое! Обет я даю, Что с покорностью выполню волю твою». Слышал стон этот сладостный тот, кто навеки Уходил, и просительно поднял он веки И промолвил: «О ты, чей так сладок удел, О преемник благой моих царственных дел! Что отвечу? Ведь я уже в мире угрюмом, Я безвольнее розы, несомой самумом. Ждал от мира шербета со льдом, — но в ответ Он на тающем льду написал про шербет. От бесславья горит моя грудь. И в покрове Я простерт. Но покров мой — из пурпурной крови. И у молний, укрытых обильным дождем, Иссыхают уста и пылают огнем. Ведь сосуд наш из глины. Сломался, — жалеем, Но ни воском его не починим, ни клеем. Все бесчинствует мир. Он еще не притих. Он приносит одних и уносит других. Он опасен живущим своею игрою, Но и спасшихся прах он тревожит порою. Видишь день мой последний… Вглядись: Впереди День такой же ты встретишь. Так правду блюди! Если будешь ей верен всегда, то в пучину Не падешь и отрадную встретишь кончину. Я подобен Бахману: сдавил его змей Так, что он и не вскрикнул пред смертью своей. Я — ничто перед силою Исфендиара, А постигла его столь же лютая кара. Все в роду моем были убиты. О чем Горевать? Утвержден я в наследстве мечом. Царствуй радостно! Горькой покорствуя доле, Я не думаю больше о царском престоле. Но желаешь ты ведать, чего б я хотел, Если плач надо мной мне пошлется в удел? Три имею желанья. Простер свою длань я К миродержцу. Так выполни эти желанья! За невинную кровь — вот желанье одно — Быть возмездью вели. Да свершится оно! Сев на кейский престол — вот желанье второе, — Милосердье яви в государственном строе. Семя гнева из царской исторгнув груди, Мое семя, сынов моих, ты пощади. Слушай третье: будь хладным и сдержанным с теми, Что мой тешили взор в моем царском гареме. Но прекрасную дочь мою Роушенек, Мной взращенную нежно для счастья и нег, Ты возвысь, осчастливь своим царственным ложем. Мы услады пиров нежноликими множим. В ее имени светлом — сиянья печать; Надо Солнцу со Светом себя сочетать». Внял словам Искендер. Все сказал говоривший. Встал внимавший. Навек засыпал говоривший… Мрак покрыл небосвод, покоривший Багдад, Скрывший царский дворец и весь царственный сад, Сбивший плод с древа Кеев и сшивший для дара Синий саван — огромнее Исфендиара. День отвел от земли свой приветливый взгляд. Стал невидим рубин. Появился агат, — И всю ночь Искендер сокрушался, взирая На того, кто был славен от края до края. Он взирал на царя, но рыдал о себе: Тот же выпьет он яд, шел он к той же судьбе. И рассвет на коне своем пегом встревожил Все вокруг и коня разнуздал и стреножил. Приказал Искендер, чтоб обряжен был шах, Чтобы прах опустили в родной ему прах, И под каменным сводом к его новоселью Чтоб воздвигли дворец с золотой колыбелью. И когда сей чертог был усопшему дан, Мир забыл, кто виновник бесчисленных ран. Обладателей тел почитают, покуда В их телах есть душа, что чудеснее чуда. Но когда их тела покидает душа, Все отводят свой взор, удалиться спеша. Если светоч погас, — безразлично для ока, На земле он стоял иль висел он высоко. По земле ты бродил иль витал в небесах, Если сам ты из праха, сойдешь ты во прах. Много рыб, что расстались с волнами родными, Поедаются вмиг муравьями земными. Вот обычай земли! На поспешном пути Все идут, чтобы идти и куда-то уйти. Одному в должный срок он стоянку укажет, А другому «вставай» раньше времени скажет. Ты под синим ковром, кратким счастьем горя, Не ликуй, хоть весь мир — яркий блеск янтаря. Как янтарь, станет желтым твой лик. И пустыней Станет мир. И пойдешь за одеждою синей. Если в львином урочище бродит олень, Его срок предуказан, мелькнет его день. Словно птица, сбирайся в отлет свой отрадный, Не пленяйся вином в этой пристани смрадной. Жги, как молния, мир! Не жалей ничего! Мир избавь от себя! А себя — от него! Мотылек — легкокрыл. Саламандра — хромая, Все ж их манит огонь, чтобы сжечь, обнимая. Будь владыки слугой иль владыкою будь, — Это горесть в пути, или горести путь. Вечный кружится прах. И, охвачены страхом, Мы не знаем, что скрыто крутящимся прахом. Это старый кошель, полный складок, и он Затаил свои клады; не слышен их звон. Только новый кошель будет звонок. А влага Зашипит, если с влагой впервые баклага. Кто б узнать в этой «Башне молчанья» сумел Всю былую чреду злых и праведных дел? Столько мудрых томил в своих тленных пределах Этот мир! Умертвил столько воинов смелых! Свод небесный — двухцветен. Кляня и любя, Он двойною каймою коснулся тебя: То ты ангелом станешь всем людям на диво, То тебя он придавит, как злобного дива. Он, что хлеба тебе дать под вечер не смог, Утром в небо поднимет свой круглый пирог. Для чего в звездной мельнице, нам на потребу Давшей это ничто, — быть признательным небу? Ключ живой обретя, пост воспримешь легко. Будь, как Хызр. Что нам финики и молоко! Уходи от того, в ком есть сходство со зверем, Люди — дивы, а дивам мы души не вверим. Мчатся в страхе онагры, — их короток век: Человечность свою позабыл человек. От людей и олень, перепуган без меры, Мчится в горы, на скалы, в глухие пещеры. В темной роще, листву с легким шумом задев, Вероломства людей опасается лев. Благородства расколот сверкающий камень! Человек! Человечности где же твой пламень? «Человек» или «смерть»? Ты на буквы взгляни, — И поймешь: эти двое друг другу сродни. Мрачен дух человека и в злобе упорен, Как зрачок человека, он сделался черен. Но молчи и значенье молчанья пойми! Говорить о сокрытом нельзя, Низами! Ты меж спящих иль нет! Мертвецов они глуше! Ты усни иль заткни хлопком тотчас же уши. У лазурного свода учись: небосклон С желтым — желт, с красным — красным становится он. По ночам, когда звезды сплетают узоры, Многоцветным сияньем он радует взоры; Светлым днем, когда светит великий алмаз, Он приятен всем людям, хоть он — одноглаз. ИСКЕНДЕР ВОСХОДИТ НА ПРЕСТОЛ В СТОЛИЦЕ ИСТАХРЕ
* * *
Излагающий мудро былые дела, Тот, пред кем проясняется древняя мгла, Молвил так: под безмерным шатром бирюзовым, Указующим путь к устремлениям новым. Искендер снова поднял свой воинский стан И оставил прельщавший его Исфахан. И в Истахре, в приюте царя Каюмерса, Перед ним весь Иран покоренный отверзся. На главу возложил он венец, и на трон Он воссел, и стране дал могущество он. И вельможи, царя почитавшие твердой Государству опорой, с осанкою гордой Приходили к царю: приносили они Подношенья тому, кто возвысил их дни. От истоков и Нила и Ганга, из края Черных Зинджей, из желтых просторов Китая С изобильною данью примчались послы И, вручая дары, возносили хвалы. И на троне, под сенью дворцового крова, Искендер снял печать с драгоценного слова: «Восхваляю того, кто в мой разум вселил Для хвалы постиженье божественных сил, Кто чело мое поднял из праха, вздымая До горящего звездами светлого края, Кто из Рума привел меня в дальний Иран, Воском сделав хребты мне дарованных стран, Кто возвысил меня своим словом единым, Чтоб небесный шатер стал моим паланкином, Кто мне также вручил свой суровый наказ, Чтоб не смел отводить я от истины глаз, Чтоб чинил правосудье, чтоб скорбным и бедным Светлой сделалась ночь в моем царстве победном. Указует мне разум дорогу к творцу, Правосудьем дарую сиянье венцу. Избираю сегодня прямую дорогу, Ибо к страшному завтра приду я порогу. К дню отчета приду по такому пути, Потому с спасеньем хочу я идти. Ни слона, ни сверчка, дав сияние трону, Я рукою насилья отныне не трону. Серебра не желаю и золота я Отнимать у других. В этом правда моя. Не хочу, хоть насилья увижу немало, Чтоб насилье мое целый мир донимало. Снял с больших я и малых селений налог. Дань снимаю со стран: я к подвластным не строг. Если в руки дается мне благо мирское, — Им делюсь я с людьми, чтоб остаться в покое. И ключи от богатства, и помощь свою, И опору житейскую всем я даю. Вознесу всех искусных. Не дам я помоги Лишь безумным, — цепями стяну я их ноги. Тех не чту, кто живет на чужой только счет, Но беспомощный люд пусть ко мне притечет. У здоровых и дельных не будет заботы: Не позволю оставить я их без работы. Если примется кто-то за труд и притом Все ж не сможет прожить ежедневным трудом, Облегчу я ему трудовую дорогу И, казну раскрывая, приду на помогу. Знанье с верой призвал я. Мне служат они. Справедливости дам я базарные дни. Сея благо, страшусь при свершенье посева Лишь одних — устрашившихся божьего гнева. Всех преступников злых раздробят жернова, Но иным — на прощенье вручу я права. Мир украшу я щедростью. Мне ведь не ново Золотою казною поддерживать слово. Подчиню я рассудку свой огненный нрав. Угнетенных спасу, угнетателей сжав. Злом отвечу на зло злодеяний стократных. За добро — сто деяний свершу благодатных. Накажу за неправду деяний былых, Обласкаю всех тех, кто раскается в них. Если враг зашумит, — быстро смолкнет он снова; Если ж он промолчит, — не скажу я ни слова. Лишь основа добра для меня дорога, Если явится зло, то оно — от врага. Все просеять хочу через разума сито, Чтоб одно только благо мной было добыто. Колесо водяное боится ль труда? Им чистейшая людям дается вода. Все, что меч мой нашел, все, что взял он на свете, Настигает удар моей хлещущей плети. Не успел еще меч всю страну одолеть, Как уже ударяет разумная плеть. Для того я взошел на престола ступени, Чтоб упавших поднять, их заслышавши пени. Я и солнце и туча. Таков я всегда. В левой длани — огонь, в правой длани — вода. Вражьи скалы прожгу: было так не однажды. Если ж встречу посевы, — спасу их от жажды. Я не сам к вам из Рума явился в Иран, — Был мне должный указ вседержателем дан, Чтоб ключи подобрал я к познанию, чтобы Отделил я от истины плевелы злобы, Чтоб соратникам правды я поднял чело, На приспешников лжи чтоб обрушил я зло. Нищету я смету. Отгоню от лазури, Чтоб не гасли светильники, лютые бури, Я восставлю дома, их от бед оградив. Станет ангелом каждый мной встреченный див. Справедливость взнесу кипарисом. Охрана Будет всем. Дерзкий сокол не схватит фазана. Волк уснет меж ягнят, свою злость одолев, И не тронет онагров смирившийся лев. Злых к добру устремлю. От деяния злого Отведу в темный час человека благого. Тех людей, что поднять столь высоко я смог, Не склоню уже больше у чьих-либо ног. Если сердце терзаю я недругу злому, — Все ж его на терзанье не дам я другому. Никого не извел я, подсыпавши яд. Бью открыто. Цари ничего не таят. Никого не учил я неистовству гнева. Без нужды ничьего не сжигал я посева Если сам я кого-то сломлю, то и сам Исцелю. Мною найден целебный бальзам. Если боль я вселю в чье-то смертное око, То лечебный состав у меня недалеко. Да поможет создатель мне в трудных делах! Да вселит в дурноглазых смиренье и страх!» ПОВЕСТВОВАНИЕ О НУШАБЕ
* * *
Так прекрасна Берда, что январь, как и май, Для пределов ее — расцветающий рай. Там на взгорьях в июле раздолье для лилий. Там весну ветерки даже осенью длили. Там меж рощ благовонных снует ветерок, Их Кура огибает, как райский поток. Там земля плодородней долины Эдема. «Белый сад» переполнен цветами Ирема. Там кишащий фазанами дивно красив Темный строй кипарисов и мускусных ив. Там земля пеленою зеленой и чистой Призывает к покою под зеленью мглистой. Там в богатых лугах и под сенью дубрав Круглый год благовонье живительных трав. Там все птицы краев этих теплых. Ну, что же… Молока хочешь птичьего? Там оно — тоже. Там дождем золотым нивам зреющим дан Отблеск золота, блещут они, как шафран. Кто бродил там с отрадой по благостным травам, Тот печален земных не поддастся отравам. Но Берда ниспровергнута. Ветра рука Унесла из нее и парчу и шелка. В ней осыпались розы, пылавшие ало, В ней не стало нарциссов, гранатов не стало. Устремись к ее рощам, войдя в ее дол, Ты бы только щепу да потоки нашел. Или травы, что здесь в златоцветах блистали, Из зерна справедливости древле взрастали? Если правда здесь вновь утвердится, — красив Снова станет узор здешних пастбищ и нив. Да, коль шах обратит взор свой к этому лону, Вновь он даст украшения древнему трону. Этот край прозывался Харумом, потом. Был Бердою учителем назван, и в нем, Породившем прославленных мощное племя, Много кладов укрыло поспешное время. Где цвело столько роз, взор людской утоля? Где еще столько кладов укрыла земля? * * *
Там поведал мудрец, клады слов разбирая, Воцарилась в стране, что прекраснее рая, Нушабе. За отрадною чашей вина Круглый год, веселясь, проводила она. Непорочной газелью бродя по долинам, Красотою была она схожа с павлином. И была она, славой сияя большой, Что мудрец, — благонравъем, что ангел — душой. Ровно тысяча дев с ней была. И их лица Окружали ее, словно лун вереница. Тридцать тысяч гулямов служило при ней, Все имели они быстроногих коней. Но мужам был заказан предел ее крова: В свой дворец не впустила б она и родного. Только жены вели ее царства дела, И к мужам благосклонной она не была. Все советницы были разумны, — к чему же Было им помышлять о каком-либо муже? А гулямы, которыми край был храним, Проживали в уделах, назначенных им. Даже к тени дворца иль дворцовой ограды Не посмели б они устремить свои взгляды. Но приказ Нушабе исполняя любой, За нее они всюду вступили бы в бой. Царь, приведший войска к этим нивам и водам, Воздвигая шатер, что был схож с небосводом, Увидал и луга и безмерный посев, И спросил, всю окрестность сию оглядев: «Кто в раю этом правит? Каким властелином Безмятежность дана этим светлым долинам?» Отвечали царю: «Все, что в этой стране, Вручено небесами прекрасной жене. Разум зоркой владычицы с мудростью дружен. А по крови она чище лучших жемчужин. Сердце чистой — прозрачный, благой водоем. И печется она о народе своем. Много мужества в ней. Древней былью повеяв, Говорит ее храбрость о доблести Кеев. Венценосна она, но не носит венца. И войска не видали царицы лица. Есть гулямы у ней. Но ни днем и ни ночью Не видали жены они этой воочью. Много дивных, чья грудь, словно нежный жасмин, Ей во всем помогает. Лишь сахар один Равен сладостью с этими женами. Люди Не видали гранатов круглей, чем их груди. Горностай и шелка в вечной дрожи на них: Посрамятся, — не ведали нежных таких! Если б с неба взглянули на них серафимы, — Тотчас пали бы наземь, любовью палимы. Блещет каждая в роще и светит в дому, Как светильник иль солнце, спугнувшее тьму, Так сияют они, что опасно для ока Поглядеть на красавиц хотя б издалека. Кто б их голос услышал в их райском краю, — Их бы прихоти отдал всю душу свою. Их в жемчужинах шеи, а уши их в лалах. Их из лалов уста, жемчуг в ротиках алых. Чье заклятье над ними — не знаем, но страсть Не простерла на них свою жаркую власть. Их приятель — напев, их забвение — в чаше. Ничего им на свете не кажется краше. Это воля премудрой и чистой жены Отгоняет от них сладострастные сны. И чертоги ее с пышным капищем схожи, И туда беспрепятственно дивные вхожи. И она, хоть мужчинам к ней доступа нет, Каждый день созывает свой царский совет. У нее во дворце есть большая палата, Что не только ковром златотканым богата: Там хрустальный поставлен блистающий трон, И рядами жемчужин он весь окаймлен. Весь дворец ее блещет каменьев лучами И, как светоч иль месяц, сияет ночами. Каждым утром, взойдя на высокий престол, Взор царица возносит в заоблачный дол. Всем, кто в этой палате, невестою мнится Меж невест услужающих эта царица. И все жены цветут. В созерцанье они И в веселье проводят счастливые дни. Но в дремоте своей и за радостным пиром Они помнят того, кто сияет над миром. И жена, чье чело так пристало венцу, Не жалеет себя в поклоненье творцу. И не спит во дворце, схожем с божеским раем, В прозорливости мудрой. О доме мы знаем, Что из мраморных глыб. Ночью, словно луна, Одинокая, в дом этот входит она. Там за тихим, для всех недоступным порогом, До утра она страждет, склоняясь пред богом. Лишь ко сну она голову склонит, — и вот Вскинет снова, как птичка, которая пьет. И затем в окруженье пери она снова Пьет вино и внимать милым песням готова. Так она управляет стремлений конем: В ночь — сюда повернет, а туда — светлым днем. В ночь молитвам она предана, а с рассветом Хочет радостной быть — видит благо лишь в этом. Так ведет меж подруг она круг своих дней. Пребывают гулямы в заботах о ней». Искендер, обольщенный такими речами, Все хотел бы увидеть своими очами. Вся окрестность цвела, воды мчались по ней, Дол казался алхимиков камня ценней… За вином, в изобилье таком небывалом, Искендер отдыхал, наслаждаясь привалом. Но уже к Нушабе весть пришла во дворец, Что блестит недалеко румийский венец. И готовиться стала она к услуженью, Ибо знала: весь мир — под румийскою сенью. И, румийцу служа, как царю своему, Наилучшие яства послала ему. Кроме птиц для стола и животных отборных, И коней под седло многоценных, проворных — Злаки, блеском своим привлекавшие взгляд, Ароматную снедь и приправы, и ряд Златокованых чаш, чтоб свершать омовевья, И плоды и вино, что дарует забвенье, Мускус, травы, чей дух полон сладостных чар, За харварами сахара новый харвар,— Для того, кто царил так премудро и мощно, От нее привозили и денно и нощно. Искендеру подарки и яства даря, Не забыла она и придворных царя. И, ее благородством пленясь и делами, Все царицу Берды осыпали хвалами. Искендер еще больше направить свой путь К Нушабе захотел, чтоб хоть глазом взглянуть, — — Так ли скрытен дворец в ее райской столице, Так ли дело правленья покорно царице, Так ли властна она, так ли облик пригож, Правда ль слухи о ней, или все это ложь?