Гянджеви Низами
Шрифт:
* * *
Сумрак ночи — Шебдиз над горами большими Был подкован подковами дня золотыми. Сел в седло Искендер. Путь он хитрый нашел: К Нушабе он отправился, словно посол. И с коня соскочив у дворцового входа, Государь отдохнул. До небесного свода Поднимался дворец, и казалось: пред ним Все склонилось и был он лазурью храним. Увидав, что гонец на дворцовом пороге, Всполошились рабыни и в царском чертоге Доложили царице о дивном после От Владыки, что блеск даровал их земле: «Этот светлый гонец схож с крылатым Сурушем, Что с благим предвещаньем спускается к душам; В нем великого разума светится свет, И сияньем божественным весь он одет>. И свой тронный покой Нушабе осветила, Путь запретный она в золотой обратила. Луноликих она разместила в ряды. С двух сторон расцвели золотые сады. Мускус тягостных кос оплетя жемчугами, Вся она в жемчугах заблистала шелками. И прекрасным павлином казалась она, И сияла она, и смеялась она, И воссела в венце на сверкающем троне С апельсином, наполненным амброй, в ладони. Повелела она, чтоб гонца к ней ввели, Соблюдая весь чин ей подвластной земли. Но посланец, как лев, отстранивший препону, Появился в дверях и направился к трону. И меча он не снял и, как должно гонцу, Он земного поклона не отдал венцу. Быстролетно окинул он огненным взором Весь чертог, полный блеска и света, в котором Райских гурий за рядом увидел он ряд И который был райским дыханьем объят. Столько светлых на девах сверкало жемчужин. Что, взглянув, ты бы пролил немало жемчужин. И узоры ковра, словно лалы горя, Разогрели подковки сапожек царя. Словно россыпи гор и сокровища моря Воедино слились, весь чертог разузоря. Поглядев ни посла — и медлителен он, И пред ней не свершил он великий поклон, Как пристало послу пред царицей иль шахом — Нушабе была смутным охвачена страхом. «Расспросить его должно, — решила она, — Что-то кроется здесь! В нем угроза видна!» Но окинув гонца взором быстрым, как пламень. — Так менялы динары бросают на камень, — Лишь мгновенье она колебалась. Посол Приглашен был воссесть рядом с ней на престол. Был достоин сидеть он с царицею рядом. Узнан был Искендер ее пристальным взглядом. Семь небес голубых восхвалила жена И восславила вслед Миродержца она, Но догадки своей не открыла, нескромной Не явилась и, взор свой потупивши томный, Не сказала тому, кто смышлен и могуч, Что в руке ее к тайне имеется ключ. Искендер, по законам посольского чина, Как почетный гонец своего господина, Восхваливши царицу прекрасной страны И сказав, что ему полномочья даны Тем царем, что велик и чья праведна вера, — Начал так излагать ей «слова Искендера»: «О царица, чья слава сияет светло, Чье величье — величье всего превзошло, Почему, хоть на день свои бросив угодья, Ты ко мне повернуть не желаешь поводья? Иль я слабость явил, что презрен я тобой? Иль нанес тебе вред, что полна ты враждой? Где отыщешь ты меч и тяжелый и смелый, Где отыщешь ты метко разящие стрелы, Что спасли бы тебя от меча моего? Путь ко мне обрети. Он вернее всего. На пути в мой шатер запыли свои ноги. Устрашись! Мне подобные могут быть строги. Если я по путям твоим вздумал идти, Бросив тень своей мощи на эти пути, — Почему к моему не пришла ты престолу? Почему не склонила главы своей долу? Ты, царица, подумала лишь об одном: Ублажить меня снедью, плодами, вином, Блеском утвари ценной, — я принял все это, Но и ты не отвергни благого совета. Сладко видеть тебя с твоим блеском ума. Всем даруешь ты счастье, как птица Хума. Размышлений дорога премудрой знакома, К нам ты завтра явись в час большого приема». Замолчал Искендер, и склонил он чело В ожиданье ответа. Мгновенье прошло, И раскрыла тогда Нушабе для ответа Свой прелестный замочек пурпурного цвета: «Славен царь, у которого мужество есть Самому доставлять свою царскую весть. Я подумала тотчас о шахе великом, Лишь вошел ты, блистая пленительным ликом. Ты не вестник — в тебе шахиншаха черты. Ты — не посланный, нет! Посылающий — ты. Твое слово, как меч, шею рубящий смело, Ты, грозя мне мечом, изложил свое дело. Но меча твоего столь высоким был взмах, Что постигла я мигом, что ты шахиншах. Искендер! Что твердишь о мече Искендера? Как же ныне тобой будет принята мера Для спасенья? Зовешь меня — сам же в силок Ты попал. Поразмысли, беспечный ездок! Залучило тебя в мой дворец мое счастье. Я звезду свою славлю за это участье!» Молвил царь: «О жена, чей прекрасен престол! К подозреньям напрасным твой разум пришел. Искендер — океан, я — ручей, и под сенью Лучезарной ты солнце не смешивай с тенью. На того не похож я, царица моя, У кого много стражей таких же, как я. Не влекись, госпожа, к размышленью дурному И Владыку себе представляй по-иному. Без гонцов неужели обходится он И посланья свои сам возить принужден? У царя Искандера придворных немало. Утруждать свои ноги ему не пристало». И опять Нушабе разомкнула уста: «Вся надежда твоя, Миродержец, пуста. Не обманешь меня: Искендера величья Ты не скрыл, своего не скрывая обличья. Величавый! Твои величавы слова. Шкурой волка не скроешь всевластного льва. И послам под сиянием царского крова Не дано так надменно держать свое слово. Не смягчай своей спеси — столь явной, увы!— Не склонив перед нами своей головы Кровожадно вошел бы сюда, и спесиво Только царь, для которого властность не диво. Есть еще кое-что у меня про запас, Чтобы тайну свою от меня ты не спас». Молвил царь: «О цветущая дивной красою! Речи льва искажаться не могут лисою. Пусть тебе я кажусь именитым, но все ж Я — гонец и с царем Искендером не схож. Что могу я сказать о веленье Владыки? Повторил я лишь то, что промолвил Великий. Ты надменным считаешь послание, но Разрешать ваши споры послу не дано. Если резкой тебе речь посредника мнится, — Вспомни: львом, не лисою я послан, царица. Есть устав Кеянидов: по царским делам Ни обид, ни вреда не бывает послам. Я лишь ключ от замка государственной речи, Так не бей по ключу, будь от гнева далече. Поручи передать мне твой чинный ответ. Я отбуду, мне дела здесь более нет». Нушабе рассердилась: с отвагою львиной Вздумал солнечный свет он замазывать глиной! Загорелась, вскипела и, гневом полна, В нетерпенье великом сказала она: «Для чего предался нескончаемым спорам? Глиной солнце не мажь!» И, блеснув своим взором, Приказала она принести поскорей Шелк, на коем начертаны лики царей. Угол свитка вручив Искендеру, сказала Нушабе: «Не глядит ли вот тут, из овала Некий лик? Не подобен ли он твоему? Почему же начертан он здесь, почему? Это — ты. Иль предашься ты вновь пустословью? Тщетно! Своды небес не прикроешь ты бровью». По приказу жены развернули весь шелк, Многославный воитель невольно умолк: Он увидел себя, он узрел — о коварство! — В хитрых дланях врага свое славное царство. И, в нежданный рисунок вперяя свой взор, Он застыл: тут бесплодным окажется спор! Желтизной его лик мог напомнить солому, Да не даст его бог ухищрению злому! Нушабе, увидав, что смущен этот лев, Стала мягкой, всю гневность свою одолев. И сказала она: «О возлюбленный славы! У судьбы ведь нередки такие забавы. Ты звездою благою ко мне был ведом, Так считай своим домом сей царственный дом. И тебе я покорною буду рабыней. Здесь ли, там ли — я буду повсюду рабыней. Для того показала тебе я твой лик, Чтобы в сущность мою ты душою проник. Я — жена, но мой круг размышления шире, Чем у женщин иных. Много знаю о мире. Пред тобою о лев, я ведь львицей стою, И тебе я всегда буду равной в бою. Если я, словно туча, нахмурюсь, — то с громом Будет мир ознакомлен и с молний изломом. Львам я ставлю тавро, знаю силу свою. Крокодиловый жир я в светильники лью. От любви увлекать меня к бою не надо. Укорять ту, что вся пред тобою, — не надо. Ты шипы не разбрасывай — сам упадешь. Дай свободу другим — сам свободу найдешь. Коль меня победишь, — не добудешь ты славы. В этом люди увидят бесчинство расправы. Если ж я, поведя ратоборства игру, Одолею тебя, я ведь шаха запру. Пусть меня ты сильней, бой наш будет упорен. Я прославлена буду, а ты опозорен. Говорил постигавший всех распрей судьбу: «Никогда не вступай с неимущим в борьбу. Так он будет стремиться к добыче, что, ведай, Не тебе, а ему породниться с победой». Знай, хоть край мой в границы свои заключен, Я слежу за владыками наших времен. Знай, от Инда до Рума, от скудной пустыни До пространства, что божьей полно благостыни, — Разослала повсюду художников я И мужей, проникающих в тьму бытия, Чтоб, воззрев и прислушавшись к общему толку Мне подобья царей начертали по шелку. Так из каждого края, что мал иль велик, Мне везут рисовальщики царственный лик. И гляжу я в раздумье на эти обличья. И, чтоб тоньше постичь царских ликов различья, Я о тех, по которым я взор свой веду, От мужей многоопытных сведений жду. Письмена их прочтя, их с рисунком сличая, Узнаю я властителя каждого края. И любого царя с головы и до пят Изучает мой взор. Мои мысли кипят. И мужей, захвативших и воды и сушу, Я пытаюсь постичь и проникнуть в их душу. Я сличаю державных, — кто плох, кто хорош. Есть наука об этом. Наука — не ложь! Я царей изучаю внимательно племя. Не в одних лишь усладах течет мое время. На раздумий весах узнаю я о том, Кто из всех властелинов бесспорно весом. Мне на этом шелку, о венец мирозданья! Ничего нет милей твоего очертанья! Словно слава над ним боевая парит. И о мягкости также оно говорит». И царица, сияя подобно невесте, По ступеням сошла, чтоб на царственном месте Искендер был один. Будь хоть каменным трон — Никогда двух всевластных не выдержит он. Потому лишь игра мучит сердце любое, Что два шаха в игре и соперников двое. И, покинув свой трон, перед шахом жена Стройный стан преклонила, смиренья полна, И затем, на сидение сев золотое, Услужать ему стала. Смущенье большое Искендера объяло. Стал сам он не свой Перед этою рыбкою хищной такой. Он подумал: «Владеет она своим делом. И полно ее сердце стремлением смелым. Но за то, что свершить она должным сочла, — Ей от ангелов горних пошлется хвала. Все ж бестрепетной женщине быть не годится: Непомерно свирепствует смелая львица. Быть должны легковеснее мысли жены. Тяжкой взвешивать гирей они не должны. Быть в ладу со стыдливостью женщинам надо. Звук без лада — лишь крик. Есть ли в крике услада? «Пусть жена за завесою лик свой таит, Иль в могиле укроется», — молвил Джемшид. Ты не верь даже той, что привержена вере. Хоть знаком тебе вор, — запирай свои двери. Безрассудный посол! — он себя поносил — Для защиты своей не имеешь ты сил. Над тобою нежданные беды нависли. Ты попался! Ну что ж! Напряги свои мысли! Если б встретил врага, а не женщину ты, Если б в ней не таилось ее доброты, Ты давно бы забыл о возвратной дороге: Обезглавленным пал бы на этом пороге. Если ныне я целым отсюда уйду, На желанья свои наложу я узду. И лица своего прикрывать я не стану. Прибегать безрассудно к такому обману. Коль нежданного плена обвил меня жгут, То не нужно мне новых мучительных пут. Мы спасаем букашку, упавшую в чашу, Применяя не силу, — находчивость нашу. Терпеливым я стану. Все это лишь сон. Он исчезнет. Ведь буду же я пробужден! Я слыхал: человек, предназначенный казни, Шел смеясь, будто вовсе не ведал боязни. И спросили его: «Что сияешь? Ведь срок Твоей смерти подходит, твой путь недалек». Он ответил: «Коль жизни осталось так мало, То в печали ее проводить не пристало». Был разумен его беспечальный ответ. И во мраке создатель послал ему свет. Хоть порой должный ключ мы отыщем не скоро, Но откроем мы все-таки створку затвора, Еще много иного сказал он себе И решил покориться нежданной судьбе. Если мощный в пути одинок, — то не диво, Что в своем одиночестве встретит он дива. Коль без лада певец свой затянет напев, В своем сазе насмешку услышит и гнев. И, познав, что напрасным бывает хотенье, Растревоженных мыслей смирил он смятенье. Победит он терпеньем постыдный полон! И на счастье свое понадеялся он. Нушабе приказала, ему услужая, Чтобы те, что подобны красавицам рая, Всевозможною снедью украсили стол И чтоб яствами лучшими весь он расцвел. И рабыни, сверкая, мгновенно, без шума, Приготовили стол для властителя Рума. Сотни блюд принесли, и вздымались на них Бесконечные груды различных жарких, И хлебов, чья душистость подобилась чуду, И лепешек румяных внесли они груду. Чтоб рассыпать по ним, словно россыпь семян, Много сладких печений. Был нежен и прян Дух пленительный хлебцев; в усладе сгорая, Ты вдыхал бы их амбру, как веянье рая. Кряж такой из жаркого и рыбы возник, Что подземные гнулись и Рыба и Бык. От бараньего мяса и кур изобилья У смеющейся скатерти выросли крылья. И миндаль и фисташки забыли свой вкус, — Так пленил их «ричар», так смутил их «масус». И от сочной халвы, от миндальных печений Не могли леденцы не иметь огорчений. «Полуде» своей ясностью хладной умы Прояснило бы те, что исполнены тьмы. И напиток из розы — фука — благодатный Разливал по чертогу свой дух ароматный. Златотканую скатерть отдельно на трон Постелили. Был утварью царь удивлен. Не из золота здесь, не для снеди посуда: На подносе — четыре хрустальных сосуда. В первом — золото, ладами полон второй, В третьем — жемчуг, в четвертом же — яхонтов рой. И когда в этом праздничном, пышном жилище Протянулись все руки к расставленной пище, Нушабе Искандеру сказала: «Любой Кушай поданный плод, — ведь плоды пред тобой». Царь воскликнул: «Страннее не видывал дела! Как бы ты за него от стыда не зардела! Лишь каменья в сосудах блестят предо мной. Не съедобны они. Дай мне пищи иной. Эта снедь, о царица, была б нелегка мне, Не мечтает голодное чрево о камне. На желанье вкушать — должной снедью ответь, И тогда я любую отведаю снедь». Рассмеялась луна и сказала проворно: «Если в рот не берешь драгоценные зерна, То зачем ради благ, что тебе не нужны, Ты всечасно желаешь ненужной войны? Что ты ищешь? Зачем столько видишь красы ты В том, чем люди вовеки не могут быть сыты? Если лал несъедобен, скажи, почему Мы, как жалкие скряги, стремимся к нему? Жить — ведь это препятствий отваливать камень. Так зачем же на камни наваливать камень? Кто каменья сбирал, тот изгрызть их не мог; Их оставил, уйдя, словно камни дорог. Лалы брось, коль не весь к ним охвачен пристрастием Этот щебень в свой срок оглядишь с безучастьем». Царь упрекам внимал. Он прислушался к ним. И, не тронув того, что сверкало пред ним, Царь сказал Нушабе: «О всевластных царица! Пусть над миром сиянье твое разгорится! Ты права. Выйдет срок — в этом спора ведь нет — Станет камню простому сродни самоцвет. Но полней, о жена, я б уверился в этом, Если б также и ты не влеклась к самоцветам. Коль в уборе моем и блестит самоцвет, То ведь с царским венцом вечно слит самоцвет. У тебя ж — на столе самоцветов мерцанья. Так направь на себя все свои порицанья. Накопив самоцветы для чаш и стола, Почему ты со мною столь строгой была? О владельце каменьев худого ты мненья — Почему же весь дом твой покрыли каменья? Но разумной женою ты, кажешься мне, И твои поученья уместны вполне. Да пребудешь ты вечно, угодною богу, — Ты, что даже мужам указуешь дорогу! О жена! От себя твое золото я Отставляю. И в этом заслуга твоя». И счастливая этой великой хвалою, Совершивши поклон, до земли головою Преклонясь, — повелела она лишь тогда Пред царем Искендером поставить блюда. И, поспешно испробовав явства, сияя, Их царю предложила и, не уставая, Хлопотала, пока Искендер не устал От еды и в дорогу готовиться стал. Взяли клятву с царя, что не станет угрюма Участь светлой Берды от нашествия Рума. Дав охранную грамоту, сел он в седло, Поскакал; на душе у царя отлегло. Понял он: от лукавой игры небосвода Оградил его бог. Сколь отрадна свобода! И, уйдя от всего, чем он был устрашен, Благодарность вознес вседержителю он. * * *
Шар игральный у дня ночь взяла, но при этом Разодела весь мир лунным сладостным светом. Хоть пропал золотой полыхающий шар, Но серебряных шариков реял пожар. Вспомнил благостный сон о царе Искендере И закрыл ему веки — души его двери. Отдыхал Властелин до мгновений, когда Мгла исчезла. Сиянью настала чреда. Поднял голову царь, чтоб за радостным пиром Встретить утро, что, яро вставая над миром, Апельсином сразило рассвет. Пропылал Он, покрывшийся кровью, как пламенный лал. И когда было небо в сверканиях лала, Нущабе к Повелителю путь свой держала. И была под счастливой звездою она, Как плывущая ввысь золотая луна. За конем луноликой, сверканьем играя, Шли рабыни, как вестницы светлого рая. Сто Нахид помрачнели б наверно пред ней: Ста Нахид ее пальчик единый ценней. И предстал царский стан перед взором царицы, Там нет счета шатрам, там коней вереницы. Там от золота стягов, от шелка знамен Прах фиалковым стал, розов стал небосклон. Между сотен шатров с их парчовым узором Путь к царю не могла разыскать она взором. Но, людей расспросив, прибыла ко двору, — К подпиравшему небо цареву шатру. Золотые подпоры, из шелка канаты И гвоздей серебро… Краше румской палаты Для приемов шатер. И приема жена Попросила, и спешилась эта Луна. И позволили ей преклонения дани Принести и пройти под шатровые ткани. И узрела она: со склоненным лицом Венценосцы стоят под единым венцом. Перед тем, кого чтили все жители мира, Пояс к поясу встали властители мира. И одежд их сверкающих яркий багрец Был опасен для глаз и для робких сердец. И стенной они росписью, чудилось, были: О движенье, о слове они позабыли. И невеста из замка изведала страх: В замке труднодоступном находится шах. Преклонясь, Нушабе начала восхваленье. Всех могучих она привела в умиленье. Повелел государь, — и сверкающий трон Принесли. Был из чистого золота он. Царь Луну усадил на возвышенном месте, Ниже — тех, кто сопутствовал этой невесте. Он прибывшей хороший прием оказал, Что приезд ее благ, Нушабе он сказал. Успокоилось сердце жены, и Властитель Приказал, чтоб явился пиров управитель И чтоб стольник скорей угощенья принес И пустил вкруговую обильный поднос. Но сперва, словно взят из источников рая, Заструился «джуляб», духом розы играя. Столь усладный напиток не только Хосров, — И Ширин не имела для званых пиров! А затем белотканые скатерти стлали, И поплыл запах амбры в небесные дали. Все блага, что давало богатство земли, В тяжких грудах поспешно на стол принесли: Из муки серебристой, просеянной дважды, Были поданы… луны — подумал бы каждой. Словно свертки шелков — для услады царей! — Засиял свежий хлеб, — жаркий труд пекарей. На подносах из золота целую груду Хлебцев разных внесли; хлеб разложен был всюду, Лишь лепешки одной не нашлось на столе — Той, что в небе, пылая, светила земле. Все поев, как положено, сладостной влаги Пожелали. И жбаны раскрылись и фляги. До полудня за чашами время прошло, И когда пламень дружбы вино разожгло, — Опьянения радость разгладила брови Тем, кто к пиршествам жаркой исполнен любови, И за струнной игрой до вечерней зари Провели с Нушабе свое время пери. И когда в черный цвет свод оделся высокий, И к подушкам прильнуть так хотели бы щеки, Молвил царь милоликим, словам их в ответ: «Уезжать вам сегодня не следует, нет! Я хочу, чтобы завтра возникло от Рыбы До Луны пированье, чтоб все мы могли бы, Как нам Кеи велели и сам Феридун, — Усладиться вином и звучанием струн. Может статься, в огне, наполняющем чаши, Испекутся дела несвершенные наши. Позабудем о всем, чем нас мир покарал. Исцелит наши души столетний коралл. Пусть ланит наших станут прекрасными розы: Раскрасневшись, становятся страстными розы. Коль мы прах напоим ценной амброй вина, — Для мытья головы станет глина годна!» Что же! Радость пери, преклоненных пред шахом, Одержала победу над девичьим страхом. И была Нушабе на царевом пиру Так светла, как Зухре в небесах поутру. Властной амброй дыша, глубока, чернокрыла Стала ночь и мешочек свой мускусный вскрыла, А из мускусных кос милых дев свой аркан Сделал царь, сладкой амбры усилив дурман. И Луну и Юпитер арканом сим властным Он заставил спуститься на землю к прекрасным. Пированьем была эта страстная ночь. И сверкали пери, — так хотелось им смочь В пламень бросить подкову: хорошая мера, Чтоб, колдуя, любовью зажечь Искендера! Царской волей зажглись благовоний костры, Словно маги в ночи затевали пиры. Так он взвихрил огонь, что в хмелю позабыли Все о скарбе, — о том, чем так связаны были. За вином, струны звонкие слушая, он Всю провел эту ночь. Посветлел небосклон. По лазури багрянец прошел полосою, Черный соболь нежданно стал рыжей лисою. Снова стал веселиться зеленый простор. И был царственный снова разостлан ковер. Кипарисов ряды снова подняли станы", Куропатки мелькнули, блеснули фазаны. И запели пери. Им казалось, что пьян И любовью и солнцем обильный Михрган. И когда цвета яшмы запенились вина, Тотчас яшмовой стала небес половина. ИСКЕНДЕР НАПРАВЛЯЕТСЯ В ИНДИЮ
* * *
Cкакуна погоняй, путь удобен степной. Скоро сможешь покончить с дорогой земной. Из краев, где твой дух мучит скорбь и досада, Мчись к Эдему, спеши и домчишься до сада. Как прельстился ты прахом под сменою лун? Прах пожрал даже то, чем прельщался Карун. Путь спасенья — смиренье. Так шествуй дорогой, Словно солнце, единственной, верной и строгой. Хоть и ждет на дороге сверканье ножей, Возят вьюки купцы, не страшась грабежей. Если нет на дороге лихого народа, Значит, путь не приносит прямого дохода. Там, где клады находят, веков испокон Сторожит эти клады опасный дракон. * * *
Тот, кто стройный рассказ вел по должному чину, Так открыл нам ядро, взрезав дел сердцевину: Царь из Балха ушел и пришел он в Газну, И покинул он горького моря волну. И вожди приходили к нему отовсюду, И решил Повелитель: «Я в Индии буду!» И промолвил он тем, кого чтил искони: «Свет счастливой звезды мне лобзает ступни: Весь Иран обратил я в румийцев угодья, — В край индийский хочу повернуть я поводья. Я к коварному Кейду направлю коня, Чтоб коварного в нем не осталось огня. Если выйдет навстречу ко мне он с поклоном, — Буду щедрым, пленю его этим полоном; Если ж в распрю меня он захочет вовлечь, Что ж, тогда буду я, шея Кейда и меч. Я его поверчу! Он, быть может, отважен, По он будет сидеть там, где будет посажен! Вновь направлюсь я вдаль, — свод небесный не хмур, И копье мое встретит испуганный Фур; Но, венец его взявши, я медлить не стану: На неведомый край хана ханов нагряну. И пойду на Тараз, и пойду я на Чач; Я весь мир захвачу в быстрой смене удач!» Принял каждый, мечтавший о дерзостном бое, Это слово царя, как веленье любое. В день, когда положение звезд предрекло, Что удачи звезда засияет светло, Искендер, чье чело небеса осветило, Сел в седло. Из Газны поспешает светило, — И уже дивной Индии взор его рад. Вся дорога в придворных — сверкающий сад. Все решал Миродержец и быстро и смело, Так и с Кейдом хотел мигом кончить он дело, — Над страной его бурный поднять ураган И насытить поклажею свой караван. Но, опомнившись, тотчас забыл он об этом, — Остановлен он был многомудрых советом. И гонца он к индийцу послал, чтоб гонец Так промолвил, явившись в индийский дворец: «Выходи, если ты приготовился к бою. Я, как черная туча, стою пред тобою. Если выйдешь ко мне, не оружьем стуча, А моленья шепча, — не увидишь меча. Ведь нарцисс поднялся бы, взросла б его сила. Если б туча дождями его оросила, Ведь оделась бы роза в убранство свое, Если б жаркое солнце пригрело ее. Если я рассержусь, — ужаснутся просторы, Если вздрогну, — качнутся и долы и горы. Над землею высоко я трон свой возвел, Я не сплю. Опасайся. Я — зоркий орел. Кто всклокочил бы волосы в ярости страстной, Тот лишь на волос был бы от смерти ужасной. Пусть края ваших гор — как печи под лучом, Ваши горы своим одолею мечом! Жду ли золота здесь, жду богатства иного ль? Магрибинского золота видел я вдоволь! Иль красавиц ищу, — их очей и речей? Но ведь солнце Хорезма горит горячей! Иль добыча каменьев царит в моей думе? Самоцветы в избытке имеются в Руме. Мой из Индии меч; ныне снедь мне нужна. Съесть я ныне смогу боевого слона! Не проешь своей подати, — вспомни-ка друга: На румийце индийская блещет кольчуга. Сбережешь свой венец, коль запомнишь слова. Вышлешь дань — хорошо, нет — слетит голова!» И у Кейда посланец, привычный к двуличью, Сеть расставил свою пред внимательной дичью. Он индийцу явил те слова из огня, Что пылали ужаснее Судного дня. И, узрев пред собой страшный день воскресенья, Кейд решил: осторожность — дорога спасенья. Все, что ныне сбылось — снилось Кейду во сне, И не раз размышлял он о завтрашнем дне: «Нет, с румийским царем спор напрасный не нужен: Он всю землю прошел, с небесами он дружен. Как ом Дария сверг! С той поры что свершил! Он в Хабеше, в краю Бухары что свершил!» Кейд не счел рассудительным быть непокорным, Не к покою идти, а к бореньям упорным. Понял он, что велик этот пламенный лев И что надо смирить его царственный гнев. И раскрыл он уста, и вознес восхваленья, И сказал, что исполнит он все повеленья: «Если в мире царю быть мудрейшим дано, — Значит, миром правленье ему суждено. Пусть луна ему служит подножьем престола, Но да сходит он к жителям скорбного дола! В моем сердце живет к шахиншаху любовь, — Что ж грозит он войной, что же хмурит он бровь? Если хочет, — сокровищ отдам половину, Если хочет, — венец с головы своей скину. Если жизни моей он желает, — свое Вырву сердце, окончу свое бытие. И венец, и престол, и казну, не жалея, Я отдам, если вышлет ко мне казначея. Не царя он увидит во мне, не врага. Искендер — господин, я — покорный слуга. Если хочет он власти, — я буду безволен, И рабом своим будет Великий доволен. Если ж Властный не так благосклонен к рабу И желает напрасно идти на борьбу, Я укроюсь и распрю с Великим отрину, Но под ноги слона своей жизни не кину, И пускай на мой край он войною встает, Все же крови моей государь не прольет. Если даст мне приют, — протрубят мне не трубы ль Славных дней? С ним останусь. Ведь это не убыль. Если с войском нагрянет, то я ведь не хром, Скрыться можно: немало пристанищ кругом. Если ж царь на меня снисходительным взором Поглядит и скрепит наш союз договором, И не будет ущерба владеньям моим; И от всякой напасти я буду храним,— Дам царю я четыре подарка. На свете Ничего нет ценней, — вот даяния эти: Лишь с луною сравнимая дочь моя… Нет! Не с луною, а с солнцем! Велик ее свет; Дивный кубок из яхонта: кубок вздымая, Пьешь и пьешь из него, — все ж он полон до края! Прозорливый мудрец — все раскрыто пред ним. Он таимое видит мышленьем своим; Старый врач, изучивший недугов явленья И несущий стенающим день исцеленья. Если б царь был дарами доволен вполне, То отраду большую доставил бы мне». Согласился гонец: «Если эти четыре Дивных дара, прекраснее многого в мире, Ты направишь царю, — будешь взыскан судьбой: Всей земли повелитель сроднится с тобой; Он поставит тебя в череде именитых, И не быть твоим просьбам среди позабытых». Выбрал Кейд из премудрых придворных своих Одного, кто для дел многотрудных таких Был пригоден. Его к шахиншаха порогу Он отправил с гонцом Искендера. В дорогу Дал указ он посланцу, в указе смешав Нужный жир и обильную сладость приправ. Возвратился посол к Искендеру, и рядом С ним был важный индиец, сверкающий взглядом. И они, бросив седла, спеша ко двору, Засияли, как розы в садах поутру. И увидел индиец из древнего рода, Что шатер этот выше шатра небосвода, И поклоном подмел перед троном он прах И промолвил царю о великих дарах. Все слова, что посланцу положены чином Вознести, коль он послан своим господином, Он вознес и подробно сказал обо всем, Что готовилось в дар его зорким царем. Запылал Искендер. Медлить не было духа. Глаз возжаждал того, что услышало ухо. Нетерпеньем зажегся он с этой поры, Торопился принять он все эти дары; Обласкал он посланца под царственным кровом И посулом щедрот и приветливым словом. К Кейду послан с другими был сам Булинас, И был вскрыт Искендером сокровищ запас. И письмо, что всю Индию делало воском И румийским индийцем, сверкавшее лоском Разукрашенных строк, было послано льву От Стрелка, что напряг своих слов тетиву. В нем являло уловки умелое слово, Что все души прельщать было вечно готово. В нем немало звучало ответных похвал За хвалы, что Великому Кейд воздавал. И писец сумрак мускуса слил с камфарою, И с охранною грамотой ранней порою Булинас и другие познанья сыны Путь свой начали к шаху индийской страны. Ожидая, что встретит готовых к обману, Прибыл румский мыслитель к индийскому стану. Но узрел он, что, благом приветным дыша, Не коварна — прозрачна индийца душа. И склонился мудрец и коснулся он праха: Кейд был в царском венце, в ярком поясе шаха. Дал он Кейду письмо, дав лобзанье письму, Также ключ от сокровищ вручил он ему. Был прочитан весь лист неробевшим дебиром, И как будто бы небо качнулось над миром. ПОХОД ИСКЕНДЕРА ИЗ ИНДИИ В КИТАЙ
* * *
Вновь я счастье узнал, — так звучи же мой сказ! Чтоб на сазе сыграть, вновь настроил я саз. На сплетение слов счастье вскинуло вежды, Исполняется свет величайшей надежды. Свой рассказ излагая, рассказом пылай. Довести до конца эту книгу желай. Расскажи, о воитель, набегом счастливым Что свершил ты в бою с Фуром фуров кичливым. * * *
Тот, кто всем огласил о минувшем отчет, Вновь завесу раскрыл. Вновь рассказ потечет. С Кейдом кончено. Властный, владеющий миром, То за дичью гонялся, то тешился пиром. И на Фура он двинулся. Яростный лик Многославного Фура мгновенно поник. Лишь взглянул Искендер, приготовившись к бою, — И в силок зложелатель попал головою. Царь зажег его край. Кровь забила ключом. Царь венец с него снял… с головою — мечом. И когда стал ненужен он миру земному, — Его край покоренный был отдан другому. Вновь царя потянуло к скитальческим дням. Этот край нес беду ветроногим коням. Есть три твари, которым опасны три края, И живут они там, долгой жизни не зная: Кони — в Индии, в Парсе — слоны, а Китай Вреден кошкам. Не вымыслом это считай. И, увидев, что гибнут не в скачке погони, А от вод и травы его быстрые кони, Царь из Индии тронулся в горный Тибет, Из Тибета в Китай. Лишь венца его свет Над Тибетом сверкнул, — словно шумным потехам Предались все войска: мир наполнился смехом. Царь спросил: «Что за радость в безвестном краю Где бы должно оплакивать долю свою?» Отвечали ему: «Цвет шафранный равнины Все сердца веселит, веселит без причины». Царь дивился весьма. Взор людской утоля, Желтым цветом людей веселила земля. И по тяжким путям в затрудненье немалом Шел он вдаль и привал совершал за привалом. Не заметил он крови в степи, но она Вся, увидел он, мускусом ценным полна. Сотни мускусных мчались газелей. Охоту Искендер запретил и, не ведая счету, Собирали войска за харваром харвар Ценный мускус, — всем людям желанный товар. И пройдя по безлюдной пустыне Китая, Царь пришел в те места, где, глазурью блистая, Красовалось прекрасное пастбище. Край Был приветлив к пришельцам, как радостный рай, Изумрудный простор трепетал пред очами, Тут и там озаренный живыми ключами. Благотворен был воздух, светлы небеса И обильны плоды и красивы леса. Блеск воды меж листвы, не изведавшей бури, Словно ртуть на картине из гладкой лазури. Мрели росы в травинках зеленых лугов, Как в листках из финифти узор жемчугов. Бозле мест, где ключи сладкозвучно звенели, Легкий след: здесь брели к водопою газели. Был онаграми прах близ потоков не взрыт: На граве что узор след их тяжких копыт. Темных пятен нигде вы узреть не могли бы, Лишь темнела спина проплывающей рыбы. Царь, лишь только узнав этих мест благодать, Смог индийскую землю забвенью предать. И велел он коней, утомленных походом, Разнуздать и пустить к этим травам и водам. Семь ночей у китайской земли рубежей Пировал он в кругу многославных мужей. На вторую неделю пришло его время, И сказал небосвод: «Вдень ступню свою в стремя!» И литавры к походу забили. Взлетай Знамя новых побед! Он пойдет на Китай! РАССКАЗ О ХУДОЖНИКЕ МАНИ. ПРЕБЫВАНИЕ ИСКЕНДЕРА В КИТАЕ
* * *
Царь с хаканом сдружились, дней множество сряду Предаваясь пиров беззаботных обряду. С каждым днем они были дружней и дружней, Люди славили мир этих радостных дней. Другу вымолвил царь: «Все растет в моей думе Пожеланье, — быть снова в покинутом Руме. Я хочу, если рок не откажет в пути, Из Китая в Юнан все стоянки пройти». Так в ответ было сказано: «Мир Искендеров,— Это мир не семи ли подлунных кишверов? Но стопа твоя всюду ль уже побыла? А ведь ты всем народам, всем царствам — кыбла. И куда бы ни шел, за твоим караваном Мы пойдем, государь, с препоясанным станом» Царь дивился хакана большому уму, И за верность его привязался к нему. От подарков, что слал повелитель Китая, Царский пир озарялся, как солнце блистая. И кольцо послушания в ухо продел Покоренный хакан. Обо всем он радел. И горела душа хана ханов прямая, Солнце жаркой любви до луны поднимая. Мог бы он помышлять о величье любом, Но все более он становился рабом. Если царь одаряет кого-либо саном, Должен тот пребывать с препоясанным станом. На какие ступени ты б ни был взнесен, Все же должен быть низким твой рабский поклон. Искендер для Китая стал тучею. Нужен Влажной тучи навес для рожденья жемчужин. Он шелками иранских и румских одежд, На которых Китай и не вскидывал вежд, Создал ханам Китая столь ценные клады, Что цари всего мира им были бы рады. Скатертями хосровов покрыл он весь Чин, На челе у китайцев не стало морщин. Уж твердили во многих краях тихомолком, Что лишь в Чине одел всех он блещущим шелком. Царь любил узкоглазых, их дружбой даря, И срослись они с ним, словно брови царя. И клялись они все, — сказ мой дружен с молвою, Лишь глазами царя да его головою.