Снял Малюта шапку, перекрестился трижды и произнес:

— Пусть исполнится воля божья, — и что есть силы хлестнул коня. — Прокатись с ветерком, государыня!

Аргамак рванулся с косогора, унося за собой сани с царицей и иноком. Полозья весело прыгали на кочках, подбрасывая драгоценную ношу, царица завизжала, и этот крик долгим прощанием повис над безмолвной толпой.

— Пошел! Пошел! — орали опришники, продолжая хлестать обезумевшее животное.

Конь, хрипя и кусая удила, выбежал на лед, который затрещал, а поток, сердясь, проломился под многопудовой тяжестью, и помутневшая вода Серы забрала в полон и сани, и перепуганного жеребца. Напрасно конь молотил копытами по ломкому хрустящему льду, пытаясь выбраться, кромка разбивалась в ледяные брызги, а вода, не желая расстаться со своей жертвой, держала ее крепкой когтистой лапой смерти.

Некоторое время дровни держались на поверхности, а потом вода коснулась лица царицы и скоро поглотила обоих заложников.

— Свершился божий суд, господь забрал царицу к себе, — объявил Иван Васильевич во всеуслышание. Сера, приняв жертву, изрыгнула из темного нутра огромный пузырь и пустила к берегам большую волну. — Видно, так тому и быть. А теперь поедем молиться, господа, за упокой усопшей рабы божьей Марии Ивановны Долгорукой.

Рынды подвели к государю жеребца, помогли ему взобраться. Некоторое время Иван Васильевич смотрел на собравшийся люд, который всегда покорно глазел не только на его чудачества, но и на многие казни. Привыкли люди московские к своему государю и называли его ласково — «батюшка», и будь у них выбор, все равно не сыскать мужа роднее во всей Руси, чем Иван Васильевич.

— Простите, ежели что не так, — повинился царь.

А в ответ простуженный крик:

— Мы тебе не судьи, Иван Васильевич.

— Благодарствую, православные. А теперь поехали ко дворцу тоску унять.

Конь споткнулся — слишком велика оказалась ноша, и, не ухватись государь дланью за длинную гриву, расшиб бы голову о ледяной настил. Словно единой грудью вздохнули православные, а когда государь приосанился, приняв прежний царственный вид, выдохнула толпа с облегчением.

Вопреки ожиданию челяди, Иван Васильевич загоревал люто. Частенько покойница представлялась ему сидящей у паперти Благовещенского собора, и когда вход был перекрыт калиткой, видение исчезло. В память об усопшей супружнице царь повелел золотые купола Домовой церкви покрасить в черное, чтобы москвичи и приезжающие гости сполна могли оценить горечь утраты.

Москва окунулась в траур.

Иван Васильевич в глубочайшей скорби изгнал из Москвы всех скоморохов и потешников, а его дворец наполнился блаженными и старицами, которые скорбными тенями шастали по длинным переходам, вгоняя в страх его обитателей.

Месяц прошел. Стало ясно, что сокрушить государя не могло ни суеверное перешептывание строгих стариц, ни притихшие улицы Москвы и уж тем более ни смерть Марии Ивановны, привыкнуть к которой царь не успел. Государь частенько проводил время в разъездах, заявляясь к именитым боярам и князьям в гости.

Ивана Васильевича встречали древним обычаем, далеко за околицей, вместе со всей челядью, и, выказывая государю особый почет, сдобный каравай подносила сама хозяюшка.

Самодержцу эти разъезды напоминали смотрины, он неторопливо расхаживал среди примолкших баб и только иногда останавливался перед приглянувшейся девицей, чтобы двумя пальцами поднять ее за подбородок и заглянуть в глаза. Хозяин дома замирал, моля только об одном: чтобы государев выбор не упал на его жену или на одну из дочерей. Он непременно начинал говорить о тяжком недуге супружницы, загораживал спиной дочерей и старался обратить внимание царя на сенную девицу или кухарку.

Понравившуюся девку царь привечал медвежьей лаской — обнимет ее за плечи, прижмет к груди и поцелует уста на виду у всей дворни. А потом, спрося разрешения у хозяина, непременно отведет девицу в опочивальню.

Порой Иван Васильевич мог оставаться у князей до десятка дней, пока не испробует всех понравившихся девиц. В самую последнюю ночь он являлся к хозяюшке, что означало высшее расположение государя к гостеприимному боярину.

Разное говорили в Москве о государе. Больше было худого.

Прошел слух о том, что одна из замужних княгинь, которой государь овладел силком, посмела упрекнуть Ивана в блуде. Самодержец внимательно выслушал обидные слова, а потом распорядился раздеть ее донага и подвесить над трапезным столом в мужнином доме.

После каждой похотливой ночи Иван Васильевич имел обыкновение спрашивать у девиц:

— Хорошо ли тебе было, милушка?

Девица, подученная боярынями, отвечала:

— Чуть разума не лишилась, Иван Васильевич, такую радость ты мне доставил.

Глянет государь в плутоватое лицо и отпустит с миром.

Не однажды царь отправлял девок со двора без платья, если ответ был иным.

Шептуны приносили государю вести с базаров о том, что будто бы Иван Васильевич сильничает девок, а так какая дура старика ублажать станет. Ябедники и кляузники уверяли в том, что разные злыдни говорили об этом во всеуслышание, а самые отчаянные несли о государе всякую хулу и давились от смеха, пересказывая зазорные похождения самодержца по женским обителям.