И все-таки накатывала порой такая вот, как сейчас, тоска, когда и водка не помогала.

Кстати, вспомнив о водке, Новокрещенов решил отправиться за вечерней порцией привычного зелья в близлежащий магазинчик. К Алику после давешней ссоры обращаться не хотелось, а в магазинчике торговали по ночам, отпуская товар сквозь узкое, зарешеченное окошечко, чаще всего водку, вероятнее всего, такую же самопальную, как у Алика, только в два раза дороже. Однако пенсия за этот месяц оставалась еще не тронутой почти, без какой-то малости, а на принципах экономить нельзя – решил Новокрещенов и принялся собираться.

Комнатка освещалась единственной, шестидесятиваттной лампочкой, подвешенной под потолком на длинном витом шнуре в матерчатой изоляции, пластмассовый ядовито-бордовый абажур бросал на ртутную поверхность старинного зеркала в черной резной раме багровые отблески, и собственная физиономия в нем показалась Новокрещенову искаженной, распухшей и напомнила лицо утопленника, всплывшего вдруг под тонким слоем серебряной амальгамы…

Новокрещенов пригладил седые волосы, вздохнул обреченно и, пошарив за зеркалом рукой, вытащил из простенка потрепанный бумажник. Пошелестев купюрами, извлек хрусткую полусотенную и, сунув остальные на прежнее место, вышел из дому, задвинув с наружной стороны двери щеколду.

Через сотню шагов он оказался у проспекта, залитого неоновым светом фонарей и огнями мчащихся с шелестом автомобилей. Эта сверкающая граница отсекла затаившийся во мраке поселок от прочего, живущего в иных ритмах и по иным законам обновленного мира, с мерцающими гигантскими аквариумами витрин универмагов, взрывающимися в ночи холодным пламенем фейерверками рекламы баров, ресторанов и казино, зазывающими в свое шумное, праздничное нутро всякого, у кого есть деньги и настроение.

Здесь, на границе света и дровяной заплесневелой тьмы, притулился приметный лишь старожилам ночной магазинчик – обшарпанный киоск, сваренный из ржавого кровельного железа. К едва подсвеченному зарешеченному стеклу витрины прижимались изнутри аляповатыми этикетками разнокалиберные бутылки с водкой, пивом, вином, поплывшие от тепла плитки шоколада, деформированные батончики «Сникерс» и выгоревшие на солнце блеклые пачки дешевых, любимых местными мужиками, «термоядерных» сигарет и вечных папирос «Беломорканал». В глубине киоска, если присмотреться, угадывалась продавщица, общавшаяся с покупателями через узкое, как амбразура, окошечко.

Змеящаяся по проспекту автомобильная река не простреливала лучами фар затемненные кусты вокруг киоска, и оттуда, из черных зарослей акации, кто-то мигнул, опаляя чинариком лицо с провалами глазниц и чернозубого рта, сказал хрипло:

– А ну, стой!

Новокрещенов остановился, вгляделся пристально в тревожный огонек сигареты.

– Ты че, козел, за пузырем намылился? – шагнули навстречу двое.

Новокрещенов усмехнулся, сунул руки в узкие, не приспособленные для этого карманы джинсовых брюк, сплюнул в сторону, процедил презрительно:

– Что, ребята, шакалите помаленьку, мелочишку сшибаете?

Он знал, что серьезные уголовники не опускаются до «шкабания» припоздавших покупателей у таких вот магазинчиков, и понимал, что имеет дело с мелкой шпаной, которая не была от того менее опасной – такие за червонец старушку зарежут, а вот жесткого отпора все-таки опасаются и, если не удается взять жертву на понт, отступают, как правило, угрожая при этом, по-шакальи урча и скалясь.

Вблизи Новокрещенов лучше рассмотрел подошедших. Обоим под тридцать, пальцы веером – из приблатненных. Один – повыше и понаглее, в спортивных штанах и шлепанцах на босу ногу – видать, неподалеку живет, вышел из дому на бутылку сшибить. Второй – на голову ниже, держится на шаг позади, явно на подхвате. И тот, и другой – худые, жилистые. То ли из зоны недавно, то ли по жизни такие дохлые.

– Короче, делаем так, мужик, – сказал длинный, – грабить мы тебя не будем…

– Спасибо, – хмыкнув, поблагодарил Новокрещенов, и даже головой кивнул в знак признательности.

– Спасибо на сковородке не шкворчит, – возразил малой, выглянув из-под плеча приятеля, а длинный предложил:

– Ты сам покупаешь нам пузырь водки, и мы красиво расходимся. Просек?

– Не просек, – засомневался Новокрещенов. – А если не куплю? Если у меня, к примеру, денег нет?

– Тада без штанов отсюда уйдешь, – выскочил вперед низенький и ловко крутанул в пальцах серебристое лезвие. – И с мордой писаной!

– Я гляжу, вы ребята серьезные, – согласился Новокрещенов, которого обуяла вдруг легкая, веселая какая-то ярость от того, что мелкая шваль, гоп-стопники, голытьба зоновская воспринимает его как потенциальную жертву, лоха и слабака. И махнул им великодушно рукой. – Айда, мужики, щас все оформим!

Повернулся спиной, пошел, не оглядываясь, к киоску, зная, что следом послушно семенят блатные, спешат, мелко переступая по комковатой земле суконными тапочками и сиротскими шлепанцами, будто веревочку незримую ногами вьют.

Заглянув в смотровую амбразуру железной будочки, Новокрещенов позвал продавщицу.

– Девушка, а девушка! Вас можно?

Та глянула из-за грязного стекла – не девушка, конечно, тетка толстая, мордастая, спросила зычно:

– Ну, че надо?

Новокрещенов протянул полусотенную:

– Водочки бутылочку, будьте любезны.

– «Бутылочку…» «Водочки…» – передразнила его продавщица. – Небось жена дома от тебя ласкового слова не дождется, а бутылку, ишь, как величаешь!

«А ведь верно, – про себя согласился Новокрещенов. – Добрым словом давно никого не называл».