Она заключалась в том, что я писала. Ведь именно тогда я подошла к моменту, когда должна была вытянуть из Абеля объяснение его в принципе необъяснимого желания уехать. Сознательно или бессознательно, но я насильственно вырывала из Абеля, или самой себя, рациональное оправдание его поступка, сокрушая тем самым тайну.

Моя сага, главный миф моего детства, умирала, сраженная моей рукой. Однако не успела я подумать, какую большую ошибку совершаю, как голову снова заполнил шум. В ушах у меня словно затикали часы, а потом на карнизе заворковали голуби – и механическая выверенность происходящего предстала передо мной во всей своей кошмарной очевидности.

Неужели все так просто, и причина перерыва в работе – только в желании все объяснить? Ведь само по себе это сродни искушению воскресить мертвых или вызвать из небытия собственное прошлое или собственную смерть, словно все это хранится во мне, как в обитом бархатом футляре? Меня прошиб озноб, когда я вдруг поняла, что хочу невозможного. Я отдыхала в постели, рядом на столике стояла бутылка минеральной воды, лежали яблоко и непрочитанная газета.

Мир есть мост. Перейди по нему, но не строй на нем дома. Жизнь все равно утечет мимо тебя, поймать ее невозможно. И тут у меня в ушах послышался еще один странный звук, похожий на шелест прибрежного тростника.

Я помнила, как выглядит царство тростника. На берегах вокруг Эльхольмвика, особенно возле бабушкиной купальни, он стоял стеной, как доисторический лес. Мы-то знали, что его заросли не так непроходимы, как может показаться на первый взгляд. В них обнаруживались пустоты, похожие на маленькие озерца.

Туда можно было направить ялик, все остальное время бездействовавший на причале между стиральным мостиком и свесившимися к самой воде березками. Главное – не порезать руки об острые, как лезвия, листья. Попав туда, ты становился невидим для всех. Там, среди разбросанных по кочкам птичьих гнезд, царствовала тишина, нарушаемая лишь плеском воды да криком уток. Иногда можно было заметить большого лебедя или нескольких лебедей. И повсюду стоял запах разложения – водорослей и ила.

Там роились насекомые. Сколько раз, осторожно перегнувшись через борт, я наблюдала движение маленьких паучков по поверхности затона. По-моему, их называют водомерками, их длинные лапки скользят по воде, как по льду. Только иногда поднимаются микроскопические брызги, как будто на ножках паучков надеты сапожки. Так я и лежала на дне лодки, окруженная тростником. Если день выдавался солнечный, вода отсвечивала зеленым, переходящим в глубине в опаловый. Тогда не было видно ни камней, ни дна – свет уходил в зеленое, как в пустоту, и в нем, подобно стоящей в солнечном луче пыли, танцевали мириады частиц.

Подо мной разверзалась непроницаемая зеленая бездна.

Случалось, из тростника поднималась в воздух неизвестная птица, или стрекоза с фиолетовыми крыльями зависала над самой водой. На несколько секунд она застывала в полной неподвижности, чтобы потом так же неожиданно скрыться из поля зрения.

Внизу, под яликом, свет рассеивался в вечности.

При чем же здесь тростник?

Однажды, когда я спряталась в нем в своей лодке, мимо меня на катере промчался дедушка Абель. В этом не было ничего удивительного: летом его катер обычно стоял возле бабушкиной купальни. Странно, что прежде, чем различить звук мотора, я услышала шелест тростника, сквозь заросли которого пробиралось дедушкино судно.

Дедушка стоял на носу. Его жилистые руки – одну из которых он положил на руль, а другой держался за борт – казались неправдоподобно большими, как у гориллы, а прикрытая мятой шляпой голова – непропорционально маленькой. Изо рта торчала трубка. Дедушка проехал так близко, что я могла бы до него дотронуться. Я заметила блеск в его глазах. Но он меня не видел.

На какое-то время я развеселилась. Мы были так близко друг от друга, и тем не менее нас словно разделяла невидимая черта. Дедушка нарушил границу моего мира или промчался совсем рядом с ней, но сделал это как призрак.

Все это продолжалось лишь пару секунд. Потом дедушкин катер вынырнул из тростника и помчался дальше, рассекая сверкающую гладь залива. И чем больше он от меня отдалялся, тем отчетливее становился звук мотора. Вскоре фигура стоявшего на носу дедушки скрылась из вида.

Куда он направлялся? Вероятно, в Хэрьярё, забрать ящики из-под клубники.

Так я лежала на спине, наслаждаясь прохладой. Ялик покачивался на волнах, и это причиняло мне известное неудобство, помимо того что в нем было тесно и солнечные лучи били прямо в глаза. И тут мне пришло в голову одно слово: сшиты. Да, мы с моим яликом сшиты воедино и с этими камышами, и с водомерками, запахом водорослей и опаловой водой, сквозь которую свет, словно преодолевая один пласт времени за другим, уходил в вечность.

Так я смотрела в небо, пока меня не ослепило солнце. И когда я закрыла глаза, перед моими веками стали расплываться два темно-красных шара, из огня или из крови, два вращающихся бронзовых диска, и я почувствовала, как сама тоже опускаюсь сквозь толщу времени.

Откуда же взялось это слово?

Не особенно красивое, скорее даже неуклюжее и более уместное в лексиконе портнихи, сгорбившейся над швейной машинкой. Но я подобрала его совсем в другом месте, где оно смотрелось вполне изящно: это Тристан и Изольда, по версии Жозефа Бедье [34] , лежали, словно сшитые, в объятиях друг друга, хотя их и разделял меч.