Девушка пожала плечами:

– Освободила.

– Ты… с самого начала это могла?

– Нет, – она досадливо поморщилась, – или могла. Не знаю. Я попробовала, у меня получилось. Я очень испугалась за тебя и… и разозлилась еще. Это оказалось не так уж и трудно.

– Что мы будем делать теперь?

– Не знаю, – Игре села у костра, обхватив колени. Принялась объяснять, обращаясь к одному Гвейру, нарочно оставив Рольвана вне своего внимания, и это оказалось неожиданно обидно: – Я не говорю с богами по моему желанию, как Учитель. Богиня приходит, когда ей вздумается, ничего толком не объясняет, а когда я зову, не откликается. Откуда мне знать, где искать эти самые Врата! Обследовать все каменные святилища южнее Каэрдуна? Сколько на это нужно времени?! Поэтому я не хотела освобождаться, когда поняла, что меня тащат прямо к ним. Ничего лучше не могу придумать, хоть убей. Я не слышу ее, Гвейр, как будто она не хочет со мной говорить, ждет, что я догадаюсь сама, или сердится – а она сердится, брат, все боги очень сердиты. Мне нужно время, чтобы разобраться, научиться, а времени-то и нет. Но все равно. Здесь тихо. Мы можем пока здесь остаться?

– Конечно, – ответил Гвейр. – Столько, сколько тебе нужно. Мы с Рольваном будем тебя охранять. Так, Рольван?

Он ждал ответа. Было тихо, только потрескивал костер да звенела над лесом ликующая соловьиная песня. Рольван сглотнул, безотчетно потянувшись к мечу. Если сказать «Да», обратной дороги не останется. Зачем ему связывать себя с этими людьми, с их темными богами, с их колдовством и непонятными заботами? Что у него с ними общего, кроме взаимной вражды? Но в этот темный час у костра Рольван почувствовал, что выбора у него нет. Хрипло, через силу он произнес:

– Да.

Ничего не случилось – ни грома, ни молнии, ни черного отчаяния, которое должно быть свойственно всем, свернувшим с праведного пути. Только Игре подняла голову и впервые за много часов посмотрела на него. Ее глаза в свете костра отдавали звериной желтизной, в глубине их плясали огненные язычки. От этого прямого взгляда его снова, в который уже раз, обожгло пьянящим злым весельем.

– Я буду тебя защищать, Волчица, – сказал ей Рольван. – А ты? Не ударишь в спину, как только отвернусь?

Игре оскалилась – назвать эту гримасу улыбкой у него не повернулся бы язык. Ничего не ответила.

– Игре, – негромко поддержал его Гвейр. – Он прав. Если мы доверяем ему, надо дать ему возможность доверять нам.

Звериная улыбка-оскал стала еще шире.

– Что, ему кто-то доверяет?

– Да, – резко ответил Гвейр. – Сколько я его знаю, Рольвана можно упрекнуть в глупости, но не во лжи. Сегодня он последовал за мной и сражался за твое спасение, хотя мог бы поступить наоборот. Я ему доверяю.

– А я – нет, – и, посмотрев Рольвану в лицо через разделяющие их языки огня, Игре сказала тихо и ясно: – Не поворачивайся ко мне спиной.

Молча проглотив сомнительную Гвейрову похвалу, Рольван постарался улыбнуться зловеще, ей под стать:

– Я сделаю все, чтобы не доставить тебе такого удовольствия.

Гвейр смотрел на них обоих. Лицо его было мрачным.

Следующие четыре дня показались Рольвану самыми тревожными за многие годы. Не раз и не два он с сожалением думал о том, что мог бы быть сейчас участвовать в военной кампании и беспокоиться о вещах простых и понятных, какими отсюда казались трудности походной жизни и опасность быть убитым в сражении. Здесь же он ни минуты не знал покоя, хотя внешне все выглядело мирно: Игре едва замечала их с Гвейром присутствие, молчала и подолгу глядела то в огонь, который требовала разводить еще до темноты и поддерживать до утра, из-за чего заготовка дров превратилась в первейшую из забот, то на бегущую воду. Порою шептала что-то, порою начинала петь, и тогда у Рольвана по спине бежали холодные мурашки страха. Как и в первый раз, он не мог разобрать смысла в этих песнях, хоть и понимал отдельные слова.

Стройная, как тростинка, бледная и почти всегда растрепанная, с быстрыми, по-звериному изящными движениями, она гораздо больше походила на лесного духа из сказок древнего Лиандарса, чем на женщину из плоти и крови. Все в ней казалось чуждым до нелепости. Возможно, именно поэтому взгляд Рольвана то и дело возвращался к ее лицу и ему приходилось с усилием заставлять себя отворачиваться.

Они сложили в общую кучу припасы и обнаружили, что их хватит от силы на два дня. Гвейр вновь пересчитал стрелы, которые заботливо собрал на месте сражения с мертвецами, и сообщил, что заботу о пропитании он берет на себя. С тех пор каждое утро он уходил в лес. Возвращался, неся то подстреленного зайца, то фазана с ярким оперением. В первый раз, оставляя сестру наедине с Рольваном, он встревоженно оглядывался и наверняка просидел какое-то время в кустах, наблюдая за ними обоими, но в дальнейшем уходил спокойно. Рольван занимался лошадьми, точил меч или просто сидел, прислонившись к дряхлому осиновому стволу, не забывая поглядывать по сторонам, и был готов встретить незваных гостей, будь то разбойники, бродяги или мертвецы. Игре оставалась погруженной в свои непонятные мысли. Друг с другом они не разговаривали.

Каждый вечер с наступлением темноты Игре, в точности как в первый раз, чертила вокруг их лагеря огненные письмена и запрещала выходить за пределы круга. По ночам долго смотрела в пламя и шептала свои заклинания, потом уходила спать. Рольван с Гвейром по очереди несли стражу и поддерживали огонь. Всякий раз, уступая Гвейру свой пост у костра и забираясь под навес, где на прикрытом попонами веточном настиле спала, свернувшись клубком, будто кошка, Игре, Рольван старался улечься с самого краю, как можно дальше от нее. Но ночи стояли прохладные, и не раз, внезапно проснувшись, он обнаруживал ее тесно прижавшейся к своему боку. Потом Игре спохватывалась и резко отодвигалась, а Рольван смотрел в темноту и мечтал о своей прежней жизни, в которой ему ни разу не случалось беспокоиться о таких вещах, как демоны, дрейвы или ходячие мертвецы. Вместо этого у него была служба, дружина, походы и сражения, отдых, вино и веселые женщины, которые не колдовали, не скалились по-волчьи. Как бы ни был он грешен в той, другой жизни, его всегда ждало высокое крыльцо знакомого дома, и тепло за этой радушной дверью, и понимающая улыбка епископа, которому без сомнения можно было рассказать обо всем и знать, что он простит. Вспоминая его сейчас, Рольван думал, что не в раннем детстве, а именно теперь он в действительности стал сиротой.

На четвертый день Игре оживилась, как будто очнулась от своего призрачного сна. Она звонко поспорила с Гвейром из-за погодных примет, в которых он, по ее словам, ничего не смыслил, с аппетитом поела и отправилась купаться в ручье, перед этим пригрозив страшными карами любому, кто сделает шаг в сторону заслонявших его кустов. На вопрос Гвейра, значит ли это, что она закончила думать, Игре преспокойно сообщила, что думать тут не о чем, все ясно. И исчезла, оставив мужчин приходить в себя от недоумения.