Поэтому в определенном смысле Булгаков признает за всеми участниками диалога правду, но именно последний уровень анализа позволяет за всем кошмаром происходящего увидеть Христа, а следовательно, обрести всем персонажам (кроме Дипломата) религиозную надежду на то, что «Христос воскресе!» (с. 481). Вообще возникает впечатление, будто весь диалог направлен на то, чтобы убедить в последнем «женскую душу» Общественного деятеля. Недаром у него наибольшее в диалогах число наводящих вопросов (с. 385, 386, 397, 407, 410, 418, 420, 423, 425, 435, 457, 480), а весь «Пир» заканчивается именно его пасхальным приветствием, скорее всего, говорящим, что надежда все-таки у него появилась. В образе Общественного деятеля мы видим одного из потенциальных читателей диалога, именно им – разочарованным и бегущим неизвестно куда – этот диалог предназначен; именно им, стенающим о потерянной России (с. 480), должна была открыться мистическая тайна о неизбежном спасении на путях церковных.

Итак, мы приходим к выводу о том, что при анализе диалога «На пиру богов» следует учитывать функциональную неоднородность составляющих его частей. Перед нами один из сакральных текстов, посвященных социально-политической проблематике, уже совершенно отошедшего от светской философии Булгакова. Если первые три диалога наименее мистически окрашены и, скорее всего, служат инструментом для объяснения ситуации, выявления явных ее причин, и здесь убедительнее всего звучат слова Позитивного философа, то два последних диалога, а также заключение прямо посвящены роли церкви в судьбе России и решению религиозных вопросов, где господствуют взгляды Богослова и Мистика. Именно они дают окончательные ответы на все вопросы, а Позитивист молчит, вообще не понимая, о чем идет речь (с. 481).

Такая интерпретация позволяет также соотнести текст «На пиру богов» с «Пиром во время чумы» А. С. Пушкина [604] . В последнем основная коллизия сюжета соотнесена с появлением Священника в конце этой небольшой трагедии, Светский богослов у Булгакова появляется к середине третьего диалога. Сравним их вступительные речи:

Топика одна – поругание родной матери-земли словом. Кроме того, Богослов явно не просто говорит о заклинательном значении слова (с. 429), он, скорее всего, неявно укоряет Дипломата за его лексикон, в котором проявляется неверие и – «по православным меркам» – черствость души. Недаром Богослов начинает свою речь сразу после слов Дипломата, который пытается доказать, что «победителей не судят» и «горе побежденным» (с. 429). Вероятно, Светский богослов в скрытой форме говорит следующее – поругание словом может быть открытым и скрытым: матерная ругань открыто заявляет о бездуховности человека, но бывает и другой вариант поругания – духовное предательство православных святынь в виде чистой позитивной науки, дающей пищу животу, но не душе, постепенно подтачивающей народные идеалы и патриархальный быт [605] .

С появлением на сцене Богослова диалог все больше приобретает религиозный смысл: все его содержание направляется на решение вопросов Церкви и открытие душеспасительных тайн. То же, собственно, происходит и в трагедии, где Священник пытается заставить присутствующих хотя бы задуматься о смысле всего происходящего, о том, что можно и чего нельзя делать. Заключительные фразы обоих произведений также, по нашему мнению, коррелируют друг с другом. Священник в «Пире» говорит: “Спаси тебя господь! / Прости, мой сын” – и хотя пир продолжается, Председатель погружается в глубокую задумчивость [606] .

У С. Булгакова:

«В с е (кроме Дипломата). Аминь.

Д и п л о м а т.?!?!

О б щ е с т в е н н ы й д е я т е л ь. Христос воскресе!

В с е (кроме Дипломата). Воистину воскрес Христос!» (с. 481).

Здесь Дипломат, как и Председатель, молчит, и их молчание – это молчание непонимания, неприятия религиозной веры как спасительницы души. И тот и другой не могут уже надеяться, они могут лишь «стиснуть зубы, без стонов и воплей» или пасть на меч, как римляне (с. 382–383), присутствовать же на пиру богов им в тягость: «.Поздно – слышу голос твой, / Меня зовущий, – признаю усилья / Меня спасти. старик, иди же с миром; / Но проклят будь, кто за тобой пойдет!» [607]

Впрочем, роль пушкинского Председателя у Булгакова играет не только Дипломат, но и Общественный деятель, ради убеждения которого, как мы предполагаем, происходит все действие, и даже Писатель. Последний прямо цитирует «Гимн чуме» Вальсингама (с. 479), а слова первого: «Не хочу я мира без России, преображения мирового без нее не приемлю. Ведь Достоевский нам говорил, что она – “жена, облеченная в солнце”, ведь только у нас бывает торжественная ночь Воскресения Христова. Нет, все погибло, если погибла Россия, вся история не удалась, высыпалась в зияющую дыру» (с. 480) соотносятся с «Он сумасшедший – / Он бредит о жене похороненной!» [608] , что еще раз подтверждает текстологическую и идейную связь этих двух произведений.

Скорее всего, если выражаться словами Булгакова, точнее, его персонажа – Писателя, здесь мы видим инверсию концепции «Пира во время чумы»: ее «негатив», ее неверие, заканчивающееся скорбным молчанием Председателя, потерявшего всякую надежду, превращается в позитив обретения возрожденного Христа основными участниками диалога. Если «чумной пир» всего лишь скрывал безграничную скорбь и был победой плоти, не хотящей заботиться о последствиях, то этот пир провозглашает торжество религиозного духа над окружающей действительностью. В этом смысле – это действительно «пир богов», где богами выступают сами участвующие, они не только пьют из «чаши бессмертия», они сами становятся бессмертными, т. к. их души, несмотря ни на какие превратности судьбы, уже спасены, а вместе с ними спасена и Россия, и весь мир.