«Нигде в мире, да и нигде вне его, невозможно мыслить ничего иного, что могло бы считаться добрым без ограничения, кроме одной только доброй воли. Рассудок, остроумие и способность суждения и как бы иначе ни назывались дарования духа, или мужество, решительность, целеустремленность как свойства темперамента в некоторых отношениях, без сомнения, хороши и желательны; но они могут стать также в высшей степени дурными и вредными, если не добрая воля, которая должна пользоваться этими дарами природы и отличительные свойства которой называются поэтому характером» («Основы метафизики нравственности», I, с. 4).

Кант говорит только о храбрости, но разве не очевидно, что то же самое относится и к благоразумию и умеренности? Убийца и тиран может быть благоразумным и умеренным – примеров тому тьма, – но это не делает его добродетельным человеком. Но если он справедлив, то все его поступки мгновенно меняют свой смысл и свою ценность. Читатель вправе задать мне вопрос: а что такое – справедливое убийство или справедливая тирания? Что ж, признаем по меньшей мере, что справедливость – штука уникальная. Ибо никому не приходило в голову удивляться тому, что убийца может вести себя осмотрительно, как и тому, что тиран может быть убежденным трезвенником.

Одним словом, справедливость хороша сама по себе, равно как и упоминаемая Кантом добрая воля, из чего вытекает, что вторая не может не замечать первой. Да, человек обязан исполнять свой долг. Но только не ценой справедливости! Только не попирая справедливость! Да и возможно ли такое? Ведь долг не просто подразумевает справедливость, он и есть сама справедливость – как требование и принуждение. Справедливость отличается от прочих добродетелей. Она являет собой нечто вроде горизонта для всех остальных, она диктует закон их сосуществования. Аристотель говорил о справедливости как о «совершенной добродетели». Всякая ценность подразумевает справедливость; никакая человечность не возможна без справедливости.

Над этой проблемой размышлял Кант, но она же привлекала внимание таких блестящих умов, как Достоевский, Бергсон, Камю и Янкелевич (разумеется, это далеко не полный список). Если ради спасения человечества придется осудить невиновного (слезинка ребенка у Достоевского), следует ли на это идти? Ни в коем случае, отвечают нам перечисленные мыслители. Игра не стоит свеч – вернее сказать, это уже не игра, а подлость. Если исчезает справедливость, отмечает Кант, жизнь людей на Земле обесценивается. Здесь мы наблюдаем утилитарность, доведенную до предела. Если бы справедливость была, как полагал Эпикур, всего лишь полезным договором, максимально выраженной степенью коллективного благополучия людей, как считали Бентам (13) или Милль (14), то было бы только справедливо ради всеобщего благоденствия принести в жертву – помимо их согласия – нескольких отдельных индивидуумов, даже если точно известно, что они ни в чем не виноваты и к тому же беззащитны.

Но как раз это-то и запрещает – или должна запрещать – справедливость. Абсолютно прав Роулз (15), вслед за Кантом утверждающий, что справедливость дороже благоденствия или эффективности и не может быть принесена им в жертву даже ради блага подавляющего большинства людей. Впрочем, разве можно на законных основаниях принести в жертву справедливость? Ведь в этом случае исчезнут сами понятия законности и беззакония. И во имя чего стоит приносить эту жертву? Без справедливости даже такие вещи, как человечность, счастье и любовь, утратят свою абсолютную ценность. Допускать несправедливость под влиянием любви означает в первую очередь допускать несправедливость, и любовь здесь превращается в пристрастность и кумовство. Быть несправедливым ради собственного счастья или счастья всего человечества означает в первую очередь быть несправедливым – тогда место счастья занимают удобство и эгоизм. Справедливость – это то, без чего ценности перестают быть ценностями, превращаясь в корысть или побудительные мотивы. Иначе говоря, они обесцениваются. Но что же такое справедливость? И в чем ее ценность?

Справедливость имеет два толкования. Первое – соответствие закону (латинское jus; отсюда – юриспруденция). Второе – равенство или соразмерность. «Это несправедливо!» – восклицает ребенок, которого чем-то обделили по сравнению с другими детьми или недодали чего-то, на что он, по его мнению, имел полное право. То же самое он скажет приятелю, который жульничает в объединяющей и противопоставляющей их игре, нарушая ее писаные и неписаные правила. Его стремление – восстановить равноправие. Точно так же взрослые считают несправедливым слишком большой разрыв между богатыми и бедными (именно это обычно имеют в виду, рассуждая о социальной справедливости) и нарушение законов (изучением и применением которых занимаются юридические институты). Напротив, человек справедливый – это тот, кто не нарушает ни законов, ни законных интересов других; ни права как такового, ни прав отдельных людей. Одним словом, это тот, кто, как поясняет Аристотель, присваивает лишь свою часть благ и несет свою часть тягот. Справедливость осуществляется в двойном уважении: к законности, установленной гражданским обществом, и к равенству между его представителями. «Справедливо то, что отвечает закону и уважает равенство; несправедливо то, что противно закону и нарушает равенство» («Никомахова этика», V, 2, 9).

Два этих значения, хоть и связанные между собой (справедливо, чтобы люди были равны перед законом), все же имеют четкие различия. Справедливость, понимаемая как законность, есть явление фактического порядка; ее ценность определяется циркуляром. Как указывает Аристотель, с этой точки зрения все действия, предписанные законом, справедливы. Но как быть, если несправедлив сам закон? Паскаль выражается циничнее: справедливость есть то, что установлено; так, все наши законы с непреложностью принимаются за справедливые, без рассмотрения, уже потому, что они установлены. Но разве может гражданское общество существовать без этого? И о каком правосудии можно было бы говорить, если бы судья не был обязан уважать закон – букву закона, а не собственные моральные или политические убеждения? Фактическая природа закона (законность) важнее его ценности (легитимности), вернее сказать, первая заменяет вторую. Иначе не существовало бы государства и права и, как следствие, правового государства. «Закон диктует власть, а не истина», – пишет Гоббс (16), и согласно этому принципу осуществляется управление в демократических государствах. К власти приходят и диктуют законы не самые справедливые и не самые умные, а те, кого больше, то есть большинство. Сегодня это явление называют юридическим позитивизмом, соглашаясь с тем, что с точки зрения права оно непреодолимо, а с точки зрения ценности – недостаточно. В чем тут справедливость? Решение принимает суверен, и это решение именуется законом в собственном смысле слова. Но суверен – даже если в его роли выступает весь народ – далеко не всегда бывает справедлив. Снова вспомним Паскаля: «Имущественное равенство справедливо, но…» Но суверен решил иначе, и в наших демократических государствах закон, как и во времена Паскаля, защищает частную собственность, служа гарантией имущественному неравенству. Но если равенство и законность приходят в противоречие, где же тут справедливость?

У Платона в «Государстве» мы читаем, что справедливость – это то, что обеспечивает каждому его долю, его место и его функцию, таким образом сохраняя подчиненную строгой иерархии гармонию целого. Разве справедливо всем давать поровну, если далеко не все имеют одни и те же нужды и одни и те же заслуги? Разве справедливо требовать от всех одного и того же, если далеко не все наделены одинаковыми способностями и несут одинаковые обязанности? Но каким же путем тогда сохранить равенство между людьми, неравными между собой? И свободу между равными? В Древней Греции на эту тему много спорили – споры продолжаются и поныне. Побеждает сильнейший – и именно это и называется политикой. Вот что говорит Паскаль: «Справедливость – вещь спорная. Сила признается без всяких споров. Поэтому справедливость не может быть сильной; сила противоречит справедливости и утверждает, что она несправедлива, а справедлива как раз она, сила. Таким образом, не имея возможности сделать так, чтобы справедливость была сильна, люди сделали так, чтобы сила была справедливой». Ликвидировать эту пропасть не смогло даже демократическое общество: «Лучший путь – это множественность мнений, потому что они все на виду и обладают силой, заставляющей себя уважать; впрочем, таково суждение наименее ловких». И, добавим, нередко – наименее справедливых. Руссо полезен, но уверенности не придает. Ничто не доказывает, что коллективная воля всегда справедлива (если только не взять за определение справедливости коллективную волю, создав тем самым порочный круг и выхолостив ценностное содержание справедливости). Это хорошо известно всем демократам и всем республиканцам. Закон есть закон, справедлив он или нет. Но закон – это еще не справедливость. И тут мы подходим к рассмотрению второго значения этого термина. Сосредоточим внимание на справедливости не как фактической данности (законности), но как ценности (равенстве). Иначе говоря, как на добродетели.