Тема сочинения по философии [7] , несколько раз предлагавшаяся выпускникам средней школы, звучит следующим образом: «Если вы считаете что-то нетерпимым, значит ли это, что вы проявляете нетерпимость?» Иногда ее несколько видоизменяют: «Должен ли терпимый человек терпеть все?» Разумеется нет, иначе терпимость перестала бы быть добродетелью. Можно ли считать добродетельным того, кто закрывает глаза на насилие, пытку и убийство? Разве найдется на свете человек, считающий терпимость к худшему позволительной? Но если ответ на заданные вопросы, бесспорно, отрицательный (что, кстати, говорит о не слишком удачном выборе темы сочинения), то аргументация выглядит не так бесспорно. Она сама ставит массу проблем, связанных с определениями и пределами терпимости, так что школьникам есть чем занять голову на протяжении отведенных на испытание четырех часов. Сочинение – не опрос общественного мнения. В теме содержится вопрос, на который надо ответить, но ценится не сам ответ, а приводимые в его поддержку аргументы. Философствовать значит размышлять бездоказательно (если бы существовали доказательства философских тезисов, это была бы уже не философия), но бездоказательно – не значит ни о чем (размышлять ни о чем не значит мыслить) и как придется. Как и в точных науках, здесь командует разум, только его выводы нельзя ни проверить, ни опровергнуть. Почему бы тогда не удовольствоваться точными науками? Потому что они не дают ответов на главные вопросы, которые мы себе задаем; и более того – не дают ответов даже на те вопросы, которые задают они сами. Вопрос «Нужно ли заниматься математикой?» не предполагает математического ответа. Вопрос «Истинны ли точные науки?» не предполагает научного ответа. Что уж говорить о вопросах о смысле жизни, существовании Бога или ценности наших ценностей. В то же время можно ли отмахнуться от этих вопросов? Человек мыслит столько, сколько живет, заглядывая мыслью как можно глубже и дальше. Метафизика – это истина философии, даже в эпистемологии, даже в философии нравственности и политической философии. Все взаимосвязано, все вытекает одно из другого. Философия – это собрание разумных мнений, и занятие философией гораздо труднее и необходимее, чем принято думать.

Мне скажут, что я удаляюсь от темы. Но я же пишу не сочинение! Очень хорошо, что школа когда-нибудь кончается. Тем более я не так уж далеко отошел от темы терпимости. Я говорил, что философствовать значит рассуждать бездоказательно. Вот здесь-то и вмешивается терпимость. Когда истина точно известна, терпимость не нужна – у нее нет объекта. Допустим, бухгалтер допустил в своих расчетах ошибку и отказывается ее исправлять – это нетерпимо. Или физик не желает признавать ошибочность гипотезы, опровергаемой опытом, – это также недопустимо. Право на ошибку существует, но это право действует только «до того». Как только ошибка выявлена, она теряет право на существование: упорствовать в ошибке «после того» – это уже не ошибка, а вина. Вот почему математикам с терпимостью делать нечего. У них есть доказательства, и они могут спать спокойно. Что до тех, кто пытается помешать ученым работать и открыто выражать свои идеи (например, Церковь, выступившая против Галилея), то им недостает не терпимости, а ума и любви к истине. Познание прежде всего. Истина главенствует и диктует нам свои законы. Ученым не нужна терпимость – им нужна свобода.

В том, что речь идет о двух разных вещах, нас убеждает опыт. Ни один ученый не станет требовать и не согласится, чтобы остальные терпимо относились к его ошибкам, когда они выявлены, или к его очевидной некомпетентности в своей области. Но точно так же ни один ученый не потерпит, чтобы кто-то диктовал ему, что он должен думать. Для ученого нет иных принуждений, кроме разума и опыта, кроме истины, по меньшей мере вероятной, и это-то и называется свободой разума. В чем здесь различие с терпимостью? В том, что терпимость вмешивается только тогда, когда знания недостаточно; свобода разума и есть само знание – в той мере, в какой она освобождает нас от всего, в том числе и от самих себя. Истина никому не покоряется, говорил Ален, именно поэтому она свободна, хотя и необходима, и поэтому она дает свободу. «Земля вращается вокруг Солнца» – принимать или не принимать эту гипотезу, с научной точки зрения не есть вопрос терпимости. Наука двигается вперед, на ходу исправляя собственные ошибки, следовательно, мы не можем требовать от нее терпимости к ним.

Проблема терпимости возникает только там, где решает мнение. Вот почему она возникает столь часто, едва ли не всегда. Наше незнание больше нашего знания, а все, что мы знаем, прямо или косвенно зависит от чего-то такого, чего мы не знаем. Кто может с абсолютной уверенностью доказать, что Земля существует? Что существует Солнце? А если ни того ни другого не существует, какой смысл задаваться вопросом, что вокруг чего вращается? Одна и та же гипотеза, с научной точки зрения не имеющая отношения к проблеме терпимости, может войти с ней в соприкосновение, если мы станем рассматривать ее с философской, моральной или религиозной точки зрения. Такова теория эволюции Дарвина: те, кто требует, чтобы к ней относились терпимо (тем более те, кто требует ее запретить), не понимают ее научной сущности; но те, кто настаивает, чтобы она была в приказном порядке признана абсолютной истиной о человеке и его происхождении, проявляют нетерпимость. Библия недоказуема и неотвергаема; в нее надо верить или терпимо относиться к тем, кто в нее верит.

Ну вот мы и вернулись к нашей проблеме. Если мы терпим Библию, почему бы нам не проявить такую же терпимость и к «Майн Кампф»? А если мы терпим «Майн Кампф», почему бы не стерпеть расизм, пытки и концлагеря?

Разумеется, подобного рода универсальная терпимость достойна морального осуждения. Признать ее означало бы забыть о жертвах, предоставить их собственной судьбе и позволить их мучениям продолжаться. Проявлять терпимость – не значит принимать то, что может быть осуждено, и попустительствовать тому, чему мы можем положить конец и с чем можем бороться. Следовательно, терпимость означает отказ от части своей власти, силы и гнева. Так, мы терпим капризы ребенка или убеждения противника. Но добродетельной эта терпимость будет только в том случае, если все последствия ее мы, как говорится, берем на себя, забывая о собственных интересах, собственном страдании или собственном нетерпении. Терпимость имеет ценность только тогда, когда она направлена против себя и во благо другому. Если терять нечего, то и терпимость ни к чему, а уж особенно если, ничего не делая, мы выигрываем. «Всем нам достает сил, – говорит Ларошфуко, – терпеть чужие несчастья» («Максимы», 19). Возможно, но где же здесь терпимость? Говорят, Сараево был городом воплощенной терпимости. То, что он был брошен на произвол судьбы – осажденным, голодающим и терпящим насилие, – свидетельствует о трусости Европы. Терпеть значит брать на себя; терпимость за чужой счет – никакая не терпимость. Терпимость к чужим страданиям, к несправедливости, жертвами которой становятся другие, к ужасам, которые лично тебя не касаются, – это не терпимость, а эгоизм, равнодушие или что похуже. Терпеть Гитлера значило быть его сообщником, пусть даже в форме бездействия. Терпимость к гитлеризму называется коллаборационизмом. Ненависть, ярость и злоба – все лучше, чем это постыдное соглашательство с худшим из зол. Универсальная терпимость превращается в терпимость к ужасу – и это ужасная терпимость!

Однако универсальная терпимость на практике может обернуться противоречием, и поэтому она не только предосудительна с нравственной точки зрения, но и политически обречена. Это хорошо показали Карл Поппер (31) и Владимир Янкелевич, хотя на совершенно разном материале. Доведенная до предела терпимость отрицает самое себя, поскольку развязывает руки тем, кто жаждет ее уничтожить. Следовательно, терпимость имеет ценность только в определенных рамках, которые гарантируют ее собственную безопасность и создают условия для ее существования. Карл Поппер назвал это явление «парадоксом терпимости». Если мы абсолютно терпимы, даже к нетерпимым, и не защищаем общество терпимости от их нападок, то все терпимые будут уничтожены, а вместе с ними исчезнет и терпимость. Это справедливо только в приложении к человечеству, пока оно таково, каково оно есть – раздираемо конфликтами и страстями. Общество, в котором возможна универсальная терпимость, перестанет быть человеческим обществом. Впрочем, терпимость ему будет уже не нужна.

В отличие от любви и великодушия, которые не имеют внутренних пределов и иной ограниченности, кроме нашей собственной, терпимость принципиально ограниченна: безграничная терпимость знаменовала бы конец всякой терпимости. Что же, никакой свободы врагам свободы? Здесь не все так просто. Добродетель не может замыкаться в добродетельности межличностных отношений: тот, кто справедлив только со справедливыми, великодушен с великодушными, милосерден с милосердными, и так далее, не является ни справедливым, ни великодушным, ни милосердным. Точно так же тот, кто терпим с людьми терпимыми, и больше ни с кем, – на самом деле демонстрирует нетерпимость. Если терпимость – добродетель, как считаю я и как это принято думать, то она ценится сама по себе, в том числе и по отношению к людям, терпимостью не отличающимся. Мораль – не рынок и не зеркало. Да, люди нетерпимые не имеют никакого права жаловаться, когда сами сталкиваются с чужой нетерпимостью. Но где видано, чтобы добродетель зависела от точки зрения тех, кто ее лишен? Человек справедливый, как указывает Роулз, должен руководствоваться принципами справедливости, а не тем, что несправедливым нечего жаловаться на ее отсутствие. Так же терпимый человек руководствует принципами терпимости. Если верно, что нельзя терпеть все, потому что это означало бы гибель терпимости, то это не значит, что в терпимости следует отказывать тем, кто сам ее не практикует. Демократия, при которой под запретом оказываются все недемократические партии, выглядит малодемократичной. Демократия, при которой партии вольны делать что угодно и как угодно, будет слишком уж демократичной и тем самым подпишет себе смертный приговор, потому что откажется защищать право с применением силы, когда это необходимо, а свободу – принуждением. В данном случае важен не моральный, а политический критерий. Степень, до какой может доходить терпимость по отношению к тому или иному индивидууму, той или иной группе или ее деятельности определяется не тем, насколько они сами терпимы, а той опасностью, какую они представляют для общества. Та или иная акция или группа должны быть запрещены только в том случае, если они реально угрожают свободе или ставят под угрозу условия существования толерантности. В сильной и стабильной республике одна демонстрация против демократии, толерантности или свободы не может представлять для них угрозы, следовательно, ее не следует запрещать, ибо это будет свидетельством недостаточной толерантности. Но если под вопросом оказывается существование общественных институтов, если зреет (или уже идет) гражданская война и к власти рвутся мятежные силы, то та же самая демонстрация может обернуться настоящей опасностью; тогда необходимо ее запретить, применив, если надо, силу. Отказ рассматривать эту угрозу как реальную означает нехватку решимости и благоразумия. Одним словом, все зависит от конкретных обстоятельств, и вся эта «казуистика на тему толерантности», по меткому выражению Янкелевича, представляет собой одну из главных проблем нашего общества. В свою очередь, Карл Поппер, говоривший о «парадоксе терпимости», заключающемся в том, что желание продлить терпимость до бесконечности только ослабляет ее, добавляет следующее: «Я не хочу сказать, что следует всегда препятствовать выражению нетерпимых теорий. Пока есть возможность опровергать их с помощью логических аргументов и сдерживать с помощью общественного мнения, было бы ошибкой запрещать их. Но необходимо иметь право делать это, даже с применением силы, потому что может оказаться, что сторонники этих теорий откажутся от ведения спора с опорой на логику, а на все аргументы будут отвечать насилием. Тогда придется признать, что, поступая так, они ставят себя вне закона и что обвинения в нетерпимости так же преступны, как, например, призывы к убийству» («Открытое общество и его враги», I, гл. 7).

Демократия – не слабость. Терпимость – не пассивность.

Таким образом, универсальная терпимость – предосудительная морально и обреченная политически – не сможет быть ни добродетельной, ни жизнеспособной. Иными словами, даже для самого терпимого человека всегда остается то, что терпеть нельзя! Чужое страдание, несправедливость, угнетение, если есть возможность их не допустить или с ними бороться, вытесняя их меньшим злом. Политически нетерпимо все, что действительно угрожает свободе, миру или выживанию общества (это подразумевает оценку рисков, всегда приблизительную), то есть все то, что угрожает самой терпимости. Все это открывает широкое поле для казуистики – в лучшем случае, и для недобросовестности – в худшем. Но это же делает возможной демократию с ее колебаниями и рисками, которые все-таки лучше, чем стабильность тоталитаризма.