Друзья могут придти вечером, после работы, побыть некоторое время, поговорить, выпить по стопке, и все — дальше они должны ехать домой, — друзья уезжали, и Шебаршин вновь оставался один.

Один в звонкой угнетающей тиши, где каждый звук обретает особую силу, а иногда и смысл, способен обрушиться на человека, придавить его, — выдержать эту тишину очень тяжело, — и так изо дня в день, из вечера в вечер, из ночи в ночь.

Единственная отдушина — домашние животные.

Последнего своего кота, всегда ожидавшего своего хозяина с работы, — когда же он приходил, то кот готов был в зубах нести ему мягкие тапочки, — Шебаршин звал Чучелом полосатым. Кот был славным, добрым, преданным, но вот какая штука — царапался, зараза. Выпускал когти и сам себя не контролировал — такой был кот.

Шебаршин ругался:

— Хожу, как чучело полосатое, все руки исцарапаны, — прозвище кота родилось именно из этих слов.

Салганик как-то заметила:

— Да чего ты — все чучело да чучело — хороший же кот!

— Это я зову его с любовью. А вообще-то он — Чучик.

С тех пор кот стал Чучиком. Очень славное, очень подходящее для кота имя — Чучик.

Он был вообще мастером всяких «шебаршизмов», Леонид Владимирович Шебаршин, с ним было всякому человеку, независимо от того, кто он и что он, очень интересно. Даже если человек этот в жизни ничем, кроме сна, еды и хороших сигарет, не интересовался.

Но, пока была жива Нина Васильевна, Шебаршин не мог себе позволить ни вечерних встреч с друзьями, ни походов на какую-нибудь «массовку» востоковедческого братства, ни посещений театра, хотя театр, честно говоря, он не очень любил.

Как-то Салганик, стремясь отвлечь его от тягостных дум, уговорила пойти на хороший концерт в зал имени Чайковского.

Шебаршин с большим удовольствием прослушал первое отделение — у него даже лицо светлым, очищенным сделалось, — в перерыв посмотрел на часы и произнес виноватым голосом:

— Ты знаешь, Мариам, Нина дома одна, мне надо идти.

И ушел.

Все вечера он проводил с больной женой. А потом Нины Васильевны не стало.

Позвонил Шебаршин в тот день не в двадцать тридцать, как было все последние годы, а где-то без пяти минут восемь вечера — в девятнадцать часов пятьдесят пять минут. Голос у Шебаршина был какой-то чужой, — обычно чуть глуховатый, он на этот раз был просто глухим, совершенно лишенным звонких живых ноток.

Салганик встревожилась:

— У тебя ничего не случилось?

— Нет, — сказал Шебаршин, — просто сильно болит нога.

— Что, ушиб?

— Совсем нет. Но очень сильно болит нога. Я, пожалуй, лягу, может, отпустит?

Разговор не получался. Голос у Шебаршина стал, кажется, еще глуше и еще более незнакомым, совсем чужим — что-то с этим человеком происходило, что, естественно, не могло не встревожить Мариам Салганик.

Часа через полтора она решила позвонить Шебаршину и уже взялась за телефонную трубку, но остановила себя: а если Шебаршину стало легче и он действительно заснул? Она же разбудит его.

Да и время уже было позднее, а в окне мерцала черная ночь, окрашенная фонарями в нездоровый цвет, улица была пустынна — погода совсем не располагала к поздним прогулкам.

С другой стороны, сознание успокаивала одна мысль: если Шебаршину стало плохо, то он обязательно бы позвонил, попросил помощи — это же обычная вещь, так принято…

Но звонка от него не последовало. А раз не заверещал телефон, не объявил тревогу — значит, все в порядке.

Утром Салганик звонить также не стала, всякое утро — это пора суматошная, люди обычно торопятся собираться на работу и, стоя в одном ботинке, спешно допивают кофе, в общем, утром бывает не до разговоров.

Салганик решила позвонить после работы, где-нибудь часа в четыре, в пять, — в это время Шебаршин обычно приезжал домой и после обеда находился в благодушном настроении. На неурочный звонок мог среагировать отрицательно, даже резко, поэтому не хотелось нарываться на колючесть умного человека.

Не знала Салганик, что после вчерашнего телефонного разговора у Шебаршина были еще два телефонных разговора — с Татьяной Александровной Пушкиной и Светланой Гургеновной — последний разговор, насколько мы знаем, был уже совсем поздний, в десять часов…

Салганик набрала номер квартиры Шебаршина где-то часа в четыре дня, может, на несколько минут позже, приготовилась к долгим гудкам, поскольку Шебаршин обычно брал трубку не сразу, но на этот раз трубка была поднята на удивление быстро.

Поднял трубку Сережа, внук Шебаршина. Речь отрывистая, не очень внятная, Сережа стал говорить, что у деда с глазами было плохо, еще что-то… Салганик не выдержала:

— Причем тут глаза, Сережа? Дед совсем недавно был у врача, и ничего плохого обнаружено не было…