Вспоминаю все дни, как один, все дорогие. И грустно мне, грустно… Приходят на память опять смешные слова о «солдате», и я улыбаюсь сквозь слезы, говоря их. Но «расстроилась» я иначе, чем прежде. Где-то глубоко, глубоко возникла грустная поющая нежность, в которой потонуло все темное этой осени, — все обиды, печали, боль недоверия. С упоеньем, с новой, еще незнакомой радостью мне хочется говорить: «я верю, верю тебе». Мне все без слов сказало твое лицо в последний день, твои нежные глаза. Валерий, Валерий, не уходи от меня никогда, поверь и ты, будем близкими, родными всю жизнь. Эти дни в Петербурге, несмотря ни на что, вопреки всему кажутся мне той желанной последней ступенью близости, которую мы так томительно и долго искали всю осень. И хочется встать перед тобой на колени, долго, долго целовать твои руки и, не поднимая глаз, просить тебя: «прости, прости все». Прости все мучительства вольные и невольные; обижая тебя, я разрывала и свою душу. Любовью твоей прости и пойми. Ведь чем сильнее я тебя люблю, тем острее в иные минуты боль от того, что жизнь сложилась не так… Твоя жена, может быть, уже совсем безвинно теперь воплощает это не так, но ведь больно! В каждом дне, в каждой ночи последнего времени перед отъездом были минуты, когда я падала в отчаянии от того, что все безнадежно навсегда. Это единственная настоящая, глубокая и серьезная печаль всей моей жизни. Ты пойми ее просто ясно. Для того, чтобы пережить ее, мне нужна только одна вера в тебя, в твои слова, во всю твою любовь. И я уже верю, Валерий. Ах, казалось невозможным, чудовищным, страшным, что ты можешь делить, и мое, только мое отдавать кому-то еще.

Но в эти дни я совсем, совсем поверила тебе и с покорной нежностью говорю, — пусть все будет, как нужно тебе, как можешь, как хочешь ты. Всю мою жизнь, всю душу я предаю твоей воле.

Научи меня остаться такой всегда. Только любовью и лаской ты можешь сделать со мной все. Я буду совсем твоей, у меня исчезнут навсегда все темные туманящие чувства. Валерий, любимый!.. Зверочек мой, ты просил меня рассказать о «реальностях». Но что? Везде только ты. Когда в последний раз за чьими-то чужими лицами мелькнуло твое лицо, а дальше только фонари да тьма, я прижалась к окну и предалась своей печали вполне. «Они» падали, падали. Тонкие стонущие струны рвались где-то глубоко, а «они» все падали, падали. Потом была тоскливая, одинокая бессонная ночь, хотя никто не мешал бы мне спать. Засыпала на минутку и опять просыпалась надолго. С Сережей встретились равнодушно ласково, точно расстались накануне. И вчера и сегодня хочется молчать. Странно еще начать говорить какие-то другие слова, и не с тобой, и не к тебе. Все еще чувствую тебя, тебя в каждой мысли, в каждом своем движении. Хочется обнимать, ласкать тебя, удержать счастливую память этих дней. Очень, очень больно от всяких «реальных» прикосновений.

Долго я не войду в эту жизнь и войду иначе, чем прежде. Отграничу, отрежу себя и от людей, и от их интересов. На что мне все! Сереже уже сказала, что никогда больше не позволю говорить о тебе ничего. Сказала это исключительно на будущее время, потому что ни вчера, ни сегодня он не говорил ничего. Буду беречь любовь и не дам призракам чужих слов, чужой злобе как-либо вторгаться туда, где должны во все минуты и горькие, и счастливые быть мы только вдвоем. Милый, хороший зверочек, чего-то нового, совсем светлого жду я после этих дней. Люби меня! Будь со мной, куда мы можем уйти друг от друга!

Здесь все, кажется, неизменно застыло… Все друг друга и всех ненавидят по-прежнему, в кружке читаются лекции и проч. и проч. Господи! как все это далеко от меня!..

А ты, зверочек, две ночи спал на нашей постели, на наших подушках… Один смотрел на золотые узоры, один приходил в эту комнату. Милый, хороший зверочек, у тебя утром были спутанные волосы, и голубая рубашечка была на тебе… Мне грустно, мой зверочек! Я плакала и ночью и утром. Но не огорчайся, мне хорошо. Ты со мной, «ты как сон, как луч».

Напишешь? Приедешь?..

Брюсов — Нине. 3 ноября 1906. Петербург.

…Плохо здесь стало без Тебя. Проводив Тебя, пошел я было «к нам», домой, попытался писать стихи. Конечно, не удалось. Около полночи надумался и поехал к Мейерхольду. У него в этот час кончается репетиция. Он и Мунд (О.М. Мунт, первая жена В. Мейерхольда. — И. Т.) приняли меня ласково и напоили глинтвейном, но я затосковал еще больше. Вчера весь день ездил. Посетил Чуковского, Сологуба, Иванова, Волошина, Нувеля и еще многих, и еще многих. Пришла Твоя телеграмма и телеграмма к Тебе. Я послал Тебе несколько строк. Потом опять пришел вечер и опять опустелая комната. За стеной в «моей» комнате кто-то целуется: господин с дамой сняли два №№ рядом, мой и следующий. Лег в постель, Тебя вспомнил мучительно. Встал, хотел читать, опять Ты. Везде, везде Ты — в каждом уголку этой чужой, противной и странно милой, странно родной комнаты. Оделся, ушел на Невский. Там уличная «любовь» в полном разгаре, не надо объявлений «Петербургской газеты». Зашел в автоматический ресторан и пил глинтвейн, пока ресторан не закрыли, в половине третьего. А вот и утро. Оттепель, сыро, туманно. На столе самовар, и хлеб, и наш сахар, и наш чай… Ах, Нинка! Нинка! Как ко всем этим мелочам, ко всем этим малым подробностям, о которых я рассказываю, привязывается, прирастает душа. Все, все в Петербурге вдруг озарилось Тобой. Весь знакомый мне облик города отошел и заменился иным, новым, любимым, Твоим! Длинный Невский, и цепь его фонарей, и отдельные перекрестки улиц, все вдруг стало живо от воспоминаний, стало священным, как урочища великих событий. Может быть, надо было нам расстаться, чтобы всей душой ощутил я всю пустоту бытия без Тебя там, где с Тобой все было жизнью, полнотой, счастьем. Если бы без Тебя я оказался не здесь, а вновь в Москве, я не испытал бы того режущего, душащего чувства одиночества, какое наполняет сейчас все мое сердце, здесь — в нашем городе, в нашей комнате.

Нина, девочка, любовь моя! мы часто мучим друг друга: я — Тебя, но и Ты меня. Мы много мучили друг друга здесь, в Петербурге. Но чувствую я, как из этих мучительств вырастает облик истинно великой, истинно непобедимой любви. Мы близки, близки, близки, — и никто не в силах сделать нас чужими, ни даже мы сами! Я никогда не перестану знать, что Ты любишь меня, хотя бы Ты сама говорила мне другое. И неужели Ты в моих глазах, в моих слезах не прочла то же, хотя бы мои губы, безумно, и говорили иное!

Нина, Нина, люблю Тебя! Твой навсегда…

4 ноября 1906. Петербург.

Еще день без Тебя, Нинка! Грустно, пусто. А за стеной всё целуются. Смотрел в замочную скважину, — не видать! Делаю свои дела, видаю целые галереи лиц. Интересных — никого. Старые слова и старые мысли. Даже в дни революции было интереснее: говорили о политике, и для декадентов это было ново…

Люблю Тебя, Нинка, очень, очень, больше чем когда-либо. Люби меня, не бросай меня, верь мне, прощай мне. Хорошо любить навсегда, хорошо любить без конца. Неужели у нашей любви должен быть конец, скучный, тусклый? Не верю! не верю! Чувствую Тебя такой близкой, такой родной. Страшно только одно: что если это мое чувство, сохраненное мною здесь, вне моих обычных условий жизни, Тобою, в Москве, в прежних стенах, среди прежних лиц, растрачено, растеряно, развеялось! Не надо, не надо! Люби меня, как здесь, с той же нежностью, с той же страстностью, с той же яростью, как я люблю Тебя здесь!..

Нина — Брюсову. 4 ноября 1906. Москва.

…Милый, милый ласковый мой зверочек! После этих дней точно новым нежным светом засияла вся душа. Все темное, сказанное и недоговоренное, медленно упало на дно. Если есть печаль, то она светлая, вся из ласковых теплых лучей. Отчего так долго мы не умели прийти к этой близости, которая так чудесно возникла из самых жестоких мучительств? Отчего ни ты, ни я не умели найти глаз, которыми мы всегда, во все минуты должны смотреть друг на друга, ни той проникающей нежности, которая самое жестокое признание может сделать лаской? Каким туманом, кто закрывал наши души на целые длинные горькие часы? Валерий, любимый, родной, останемся такими близкими навсегда! Если мы не расстались в эти два года, если после них мы все так же непобедимо влечемся друг к другу, — неужели уж в этом одном не скрыто светлое, радостное обещанье? Были минуты страшной душевной усталости и упадка, когда охватывало тупое равнодушное «все равно», но эти дни, как лучи, осветили всю тьму, как весна, оживили душу. Пусть будет все, что дает любовь: и мученье, и радость, — все возьму, всего хочу, только чтобы был ты всегда, всегда!