— Здесь тоже лечатся. Но вот как не призадуматься — стоит ли человеку в таком положении возвращать его боль?

— Положено…

— Положено, положено… Сам-то как её бреду подыгрывал? Ну, для нас это, допустим, вполне профессиональный подход — не насильно же её госпитализировать. А вот в больничке за такие штучки выговор приказом выносят. Нельзя душевнобольного на его бредовых переживаниях фиксировать. Нельзя. Как бы ни было жалко. Каждый должен жить в своём личном маленьком аду. А мы приставлены стеречь, чтоб люди из своего ада не сбегали…

Грунтозацепы шин с хрустом мяли белый песок пляжа. Все примолкли, вглядываясь каждый в мрак собственной преисподней. Несчастная женщина сладко посапывала на носилках, уютно свернувшись в клубочек. Мышка не замечала дыма сигареты, тянувшегося мимо её носа в щёлку приоткрытого окна. «Каждому — своё». Надпись на воротах Бухенвальда.

— Люси, а как ты с порога сообразила, что они из зоны боевых действий?

— Опыт. Я их столько уже перевидела… Да и у дедка поведение специфическое. Эти военнопленные все вот так руками сучат. Ты небось об органическом поражении подумал? Нет, здесь что-то другое. Ходят слухи, что их нелюди зомбируют, чтобы они на каких-то тайных заводах работали, без сна и еды. Так ли это, не скажу. Только подобное состояние ничем не вылечишь, проверено. Максимум, что можно сделать, — кормить полунасильно да спать заставлять, чтоб не так быстро сгорали. Больница их уже давно не принимает, а психинтерната у нас нет…

— А если ухаживать некому?

— Значит, недолго мучиться будут.

— Пристрелить гуманней…

— А ты возьмёшься? Пристрели, у тебя есть из чего. Пристрелишь?

Я почёл за благо промолчать.

— А коли не можешь, не кидайся словами зря. За них отвечать нужно. Ладно, проехали. Давай о приятном. Ну-ка, посмотри, что там нам бандюки надавали?

Я выгреб из кармана увесистые золотые кругляши.

— О-о-о! — хором выразила удовольствие моя бригада. — Всегда бы так!

— Это много?

— Это очень прилично. Один двойной империал равен примерно… Как тебе объяснить… Ну, на привычные тебе деньги примерно долларов триста. У нас по два на рыло. Шесть сотен — твоя зарплата этак мало что не за квартал.

— Так много дали?

— Нет, так мало родная «Скорая» платит. А где медик на свою зарплату прожить может? Из всех, кого я на нашей станции знаю, от силы десяток человек, попав сюда., в деньгах потеряли. Правда, кое-кто у себя дома деньгами вовсе не пользовался, но это разговор особый.

Я проглотил просившийся на язык вопрос: есть ли в мире, откуда прибыла мышедоктор, деньги. Полез в другой карман вынуть снятые от греха подальше перед вызовом часы и наткнулся на непонятный предмет. Извлёк. Да это же бляха, подаренная нам главарём разбойников! Ну-ка, посмотрим.

Тяжёленькая жёлтая штуковина в форме щита. Явно золотая. Сзади винт с закруткой — прикреплять к одежде. Какая-то награда? На лицевой стороне изображение раскрытой ладони. На ладони — шестиконечный крест, изрядно смахивающий на кладбищенский, только коротенькая нижняя перекладина не наклонная, а прямая. Ниже стилизованное изображение скальпеля, на лезвии выгравировано «СВ 4» и в самом низу — «ПС СМП 13».

Люси и Нилыч охнули восхищённо-испуганно:

— Ох и наглы же разбойнички! Надо же, не побоялись!

— Что такое?

— Шура, это уникальная вещь. Ты держишь в руках бригадный жетон Потерянной подстанции. Да не просто бригадный — личный жетон старшего врача смены. Как он к бандитам попал — ума не приложу. С Потерянной подстанцией вступать в конфликт все боятся, даже разбойники и нелюди. Так что грабёж исключён.

— Не понимаю. Я за неполные сутки уже третий раз слышу о Потерянной подстанции. Что же это всё-таки такое?

Люси и Нилыч стали переглядываться и озираться, будто подозревали о наличии вражьих шпионов в нашей машине. Наконец мышка решилась:

— Ладно, слушай. Но учти, даже разговоры на такую тему опасны. Видишь ли, система медицинского обслуживания этого мира не всегда выглядела так, как сейчас.

Когда-то, не столь уж и давно, тут была разветвлённая сеть поликлиник и диспансеров. А «Скорая помощь» имела почти два десятка филиалов в разных секторах. Шли даже разговоры о том, чтобы каждый сектор имел свою подстанцию. В условиях здешней странной географии это было бы вполне разумно. Кстати, и на работу тогда нанимались добровольно. Потом что-то случилось. Так и непонятно, что именно, но всё начало сворачиваться. Сперва исчезли амбулаторные учреждения, а затем и подстанции стали сокращать одну за одной, а персонал переводить на Центр. Тогда и родилась сегодняшняя система бессменного дежурства, так как народ начал дезертировать пачками — по секторам-то обжились, домами, семьями обзавелись многие, а в местных диковинных условиях, всю жизнь проводя на колёсах, можно ни разу рядом с домом не проехать. Кто ж захочет оставаться на такой собачьей работе? Вот и начали сюда на «Скорую» не приглашать, а затаскивать. Как нас с тобой.

— И тебя?

— И меня… Слушай дальше. Многие старожилы с подстанций до сих пор работают. Нилыч, например, с шестой. Выселки как раз входили в их зону обслуживания, я не путаю, Нилыч?

— Не путаешь, Люся. Там, верстах в десяти, до сих пор брошенное здание стоит. Машины пустые на площадке ржавеют… Проезжал я там пару раз, всё бурьяном зарастает.

— А дальше?

— Дальше вот что. Когда оставшийся персонал начали на Центр эвакуировать, одну подстанцию потеряли. Тринадцатая находилась в лесном секторе, а в Лес, как ты знаешь, не особенно-то сунешься. На запросы с Центра они сперва отвечали, что эвакуироваться не намерены, потом и вовсе отвечать перестали. Попытались организовать поиск с вертолётов — у нас есть два. Искали-искали, ничего не нашли. Подстанция как сквозь землю провалилась. Дорога туда хорошая была, безо всяких вертолётов легко доехать можно было, так сгинула дорога, словно и не прокладывали её. Начальство посуетилось-посуетилось, крыльями похлопало-похлопало да и отступилось. Решили, что без снабжения и финансирования сами вымрут. А они живы до сих пор и работают.