– …Да, дощенька. Хворый мужик – не мужик. У других хоть помирают. А на этого, моего, и смерти нет. На двужильного. Не развяжет Господь. Сколько уж молюся, а – нет… Никак не помрёт!

Никита видит, как при этих словах лицо Веты-мамы странно напрягается. Вета-мама молчит.

Никита не боится, когда папа сердится, потому что сердится он – не страшно. Никита боится, когда Вета-мама молчит.

– …А угля в пещещку много не насыпайте. Времянка: всё равно ветер выдует. Только плита от жара лобнет – и всё!.. – ничего не замечает тётя Маруся. – По маленькому ведёрку, а больше-то не надо. А то – во-о-он – плита-то с трещинкой! Кабы совсем не лобнула.

Она ставит ноги в толстых вязаных носках поверх своих чёрных башмаков, сделанных из валенок, и продолжает нараспев, поглаживая на коленях юбку:

– …Да-а! Девять уж годков со своим я маюся, умниса моя! Девять годков, красависа. И вот ведь скажи? Хоть бы один зуб у него когда заболел, у паразита!.. Сохнет, паразит, а – живёт!

Вета-мама уже отвернулась к окну, чтобы её молчанья не было видно, а тётя Маруся продолжает, как ни в чём не бывало:

– …Молодые совсем, посмотришь – помирают! А этот – нет. Этому паразиту – хоть бы что! Он ведь на десять годков меня помоложе… Он меня – переживёт!.. Мущитель… – тёте Марусе жалко себя: она шмыгает и шмыгает носом. – … Не дождуся, наверно, когда похороню, не поживу одна… Это сколько же мне с ним маяться?!. А? Сколько с ним мущиться? Кто мне скажет, умниса моя?

Вета-мама оборачивается и тяжело смотрит на тётю Марусю.

– Чего же маяться? – медленно спрашивает она. – Не майтесь.

– …Да он же – здоровее меня! Паразит.

– А я вот на базаре слышала, как одна жена мужа извела! – Вета-мама жёстко усмехается и не сводит нехорошего, непонятного взгляда со старухи. – Маковые головки в чай заваривала и его поила. Всего с месяц и попоила! Спит с них человек, а есть перестаёт.

Тётя Маруся непонимающе открыла рот. Потрогала чулки над коленками. Пошевелила пальцами внутри толстых носков.

– …Ох-х. Засиделася. Кого сижу? – вдруг заспешила она. И бочком шмыгнула к двери, едва успев сунуть ноги в огромные башмаки.

А Вета-мама уже снова смотрела в окно, отвернувшись.

Никите стало тоскливо отчего-то. Он подбежал к ней, прижался к её ноге. Вета-мама посмотрела на него с досадой – и легонько оттолкнула.

– …Иди, поиграй с машиной, – быстро сказала она.

И Никите стало ещё хуже.

– Веточка! Мамочка! – заплакал он навзрыд. – Я тебя люблю…

Она молчала и не двигалась. И тогда он заплакал ещё громче.

Наконец Вета-мама подхватила Никиту на руки, рассеянно погладила по голове:

– Мальчик мой. Единственный… Мой мальчик.

Никита ещё немного поревел и стал вздыхать.

– Не смотри так, – попросил он, прикрыв ей ладошкой глаза. – Не смотри никогда… И на папу моего – не смотри так. Ладно?

…Тогда был вечер, и на дворе сильно мело, выло и страшно скрежетало. А в комнате горел тёплый жёлтый свет, и на плите жарилась в сковороде яичница-глазунья. Без папы Вета-мама опять держала тяжёлого Никиту на руках и стояла с ним перед стеллажом, оглядывая то одну книгу, то другую. И в щель между книгами и полкой было видно тёмное и незашторенное ещё окно. Вдруг с улицы к стеклу приникло папино лицо, кажущееся отсюда совсем белым – белым и странно плоским. Папа должен был вернуться ещё совсем не скоро, на другой день. Никита хотел броситься к окну, к папе, и закричать ему что-нибудь радостное. Но мама тоже смотрела в щель между книгами и полкой и прошептала Никите:

– Чш-ш…

Она совсем замерла, скрытая от окна стеллажом.

Папа растерянно осматривал пустую комнату, потому что их с мамой не было видно. А мама смотрела прямо на папу, в упор, и лицо её было чужим.

Никита боялся двинуться. Тогда ему вдруг захотелось громко заплакать или крикнуть от растерянности. А мама молчала…

Но вот вошёл папа. Никите сразу стало легко и хорошо. А он увидел их и сказал:

– Что за чертовщина?

Потом он молча мылся над тазом, не поднимая головы. Синеватая мыльная вода текла с его рук, а он всё тёр и тёр их.

В непривычной тишине сели за стол. Папа долго пытался поддеть вилкой пригоревшую яичницу. И только тут сказал Вете-маме своим обычным голосом:

– В депо сегодня отработал… Опоздал в поездку. Заменили… Можно подумать, что яичницу ты приколачиваешь к сковороде гвоздями. Мадам с Лысой горы.

…Вета-мама отняла Никитину ладошку с глаз, щекотно поцеловала её в самую серёдку и сказала не то, что хотела сказать:

– А знаешь, ведь к нам тётя Инна приезжает!

Никита проворно сполз с её рук, почесал поцелованное место и спросил:

– Когда?

– А вот этого никто не знает. Может быть, даже сегодня ночью.

Тётя Инна – тоже режиссёр. В Ленинграде они учились вместе с мамой «у одного мастера». Потом тётя Инна стала работать в театре в Алма-Ате. А Вета-мама осталась в Лениграде из-за папы и Никиты, потому что Никита – родился. Прошлой зимой они ездили к тёте Инне в Алма-Ату втроём.

Они дали телеграмму и ждали, что тётя Инна их встретит. Но её не было и не было.

А потом мама закричала:

– Так вот же она!