– Одеваемся! – Вета-мама, закусив губу и покраснев от натуги, натягивает на голову Никиты тугую горловину свитера.

Свитер надет и оглажен со всех сторон. А уши у Никиты пылают и чешутся.

– Прекрати, Лизавета, – ворчит от порога папа. – Пусть сам одевается. Немощный, что ли?.. И не смей без меня поднимать этого увальня на руки. Он тяжелее тебя.

А сам, шагнув к постели, подхватывает болтающего ногами Никиту. Никита хохочет и трётся носом о папин нос.

– Ладно, – строго говорит папа. – Присмотри тут за матерью, чтобы она есть не забывала. И чтобы никаких стирок не разводила без меня. Понял?.. А главное – не горюй. Никогда не горюй. Договорились?

Папа уходит, а Вета-мама снова принимается одевать Никиту потеплее. У избушки нарошинские завалинки и холодный подпол, потому что это – старая времянка.

Они умываются над ведром, из эмалированного ковша, поливая друг другу на руки по очереди. И тут в сенях раздаётся осторожный скрип шагов. Потом дверь раскрывается – и входит тётя Маруся, склонив закутанную платком голову к плечу. Косенькая и щуплая, тётя Маруся вносит перед собой на тарелке два пирожка.

– …Никише, – ласково говорит она, съёжившись от мороза. – Проводили отса-то?

Тётя Маруся старая, ноги у неё совсем тонкие, и чулки на них держатся плохо. Поэтому, время от времени, она высоко задирает юбку и в разговоре, между делом, начинает сноровисто подтягивать их, потом накатывать над коленками крендельками. Дома и по двору тётя Маруся ходит в чёрных валенках без голенищ, и издали кажется, будто она обута в огромные чёрные гири.

Умытый Никита сидит за столом, жуёт тёплый пирожок с душистой картошкой. Он улыбается тёте Марусе и собирается спросить, почему она дерёт с них за квартиру три шкуры. Но тётя Маруся подслеповато щурится:

– Ох-х-х. Деньги конщилися. А уж нынще двадсатое щисло. За свет платить нещем.

Вета-мама поспешно опускает глаза.

– …Может, до второго подождёте? – едва слышно говорит она. – Он ведь опять полмесяца болел… Можно попозже?

Папа у Никиты болеет часто и несильно. А когда заболеет – радуется. Он пристально разглядывает градусник и, волнуясь, выговаривает: «Тем. Пер. Ратура!» Из-за этого его отстраняют от поездок на несколько дней. А он садится перед своей доской, вдохновенно сморкается в большой платок, и чинит карандаши, и чертит с утра и до глубокой ночи.

Чертит он пресс, которого ещё никогда не было в мире. И про который никто не знает, кроме самого папы. Вета-мама тогда потихоньку подставляет ему горячий чай. А папа ловит её руку, прижимает к своей щеке и поёт страшным голосом:

«Ты у меня одна за-вет-ная!

Другой не будет – никогда-а-а-а!»

И Вета-мама ничего ему не говорит. Только сжимает свои уши обеими ладонями, отойдя за печку. А Никите не разрешается весь день разговаривать с папой, не разрешается шуметь, не разрешается пририсовывать на папином чертеже по бокам небольшие зелёные грузовые машинки. И даже совсем крошечные – не разрешается тоже.

Когда мама уходит в магазин, папа перестаёт чертить и чутко прислушивается. Он быстро снимает носки и бежит в сени. Никита знает, что папа стоит там за дверью на обледенелом полу и терпеливо смотрит на покрасневшие свои ноги.

– Бонимаешь, брад, закаляюсь! – виновато объясняет он, вбегая, и чихает. – Матери не говори. Женщины эдого не бонимаюд.

Потирая ладони, папа снова усаживается за чертёж, но вскоре говорит, ощупывая шею:

– …Кажется, осложнение? …А за время осложнения можно сделать десятую часть рабоды, брад! Если не лениться, конечно…

Тётя Маруся жалеет папу. Она кивает, и кивает, и сочувственно жмурится:

– Ох-х. Вот ведь и молодой. И не пьёт. И с виду – какой здоровый. Хоть воду на нём вози… А нету – здоровьиса! Нету!.. Да.

Вета-мама умеет жмуриться точь-в-точь как тётя Маруся. Только ещё смешнее. И любит изображать, как тётя Маруся, кивая, встречает у калитки свою сестру тётю Полю. Вета-мама горбится и, широко растопырив локти, суетливо приплясывает на месте. И сладенько растягивает слова:

– …Поля-а, сестрищка, заходи-ка скорей! А я бутылощку беленьку со вщерашнего дня держу. Как сынощки твои ненаглядные?

Тут Вета-мама сразу становится дородной. Она гордо выпрямляется и становится почти точной тётей Полей – толстой, рябой и всегда всем довольной.

– И-и-и, мылыя! – говорит Вета-мама добродушным басом. – Куда с добром! Митюня уж отсидел. Вернулся. Да-а-а… А Витюне – месячишко остался. Скоро дождёмся!

А Вета-мама уже снова похожа на тётю Марусю.

– Ты что жа их не оженишь? – подслеповато щурится она. – Оженила бы – они бы у тебя и не дралися! А то – как два петуха… Пускай бы тогда за них жёны переживали! А ты бы – жил-ла как барыня! Что не оженишь?