– Сарай снесло, гляди-ка, – дивится Тарасевна, пряча ноги под одеяло и поёживаясь. – Сколько лет стоял… То-то всё трещало от ветра и билось за окном, ровно кто скалками по бараку стучал… Как же это?..

Она вдруг зашмыгала жалобно носом и прослезилась даже в подушку – оттого, что птичьим семьям, утерявшим путь, уж больше не вывести голубят и здесь, во временном, каком-никаком, а пристанище, хоть и дырявом.

– …Голубь, «русская птица», хорошая птица, – толковал, помнится, соседям Жорес. – Только, сбившись с пути, совсем теряет она голову; расклёвывает – своих… Нигде врага не определяет. Коршуну, который его из леса выгнал, покоряется, поэтому своих потом бьёт, маленьких, да…

– Это какую же напраслину возводишь ты на нас?! – вскричала тогда разгневанная Тарасевна, ничего толком не поняв, однако спохватилась: – …Из дальновидности – бывает, конечно, делаем так: своего, хорошего, придавим. А чужого, плохонького, зато в передний угол посадим! Но вы все к нам потому и льнёте! А не мы к вам… Так стали мы великий народ, для вашего же блага! Потому что для своего блага – не жили мы никогда!..

И ещё много чего наговорила она растерявшемуся старику в запале, забирая общий, коридорный, половик на стирку. А теперь вдруг мир неожиданно потемнел, заискрил, вывернулся, словно синтетическая чёрная шуба, наизнанку, и вот Тарасевна сама заискивает, ищет милости, льнёт к тем, кто вчера ещё льнул к её народу…

Нет, не так надо было отвечать старику, всхлипывала Тарасевна от беспомощности, выбросив руки поверх одеяла: та самая «русская птица» становится уродом, когда перестаёт быть русской…

– Вот на что мы сбились: на нерусский путь… Выправились, было, на русский, и сбились опять. В который раз…

Она ведь и у депутата выпытывала про то, принёсшего ей пакет с передниками. Спрашивала бывшего двоечника не сразу, а с постепенным учительским подходом:

– Проходи. Чем занимаешься? Рассказывай, Торгай.

– Труд пишу, работаю немножко, – скромно присел он на табурет в её комнате, поправляя дорогой галстук. – Шпенглер-менглер, Макиавелли… Английский чуть-чуть выучил, немецкий не знаю пока, итальянский – плохо идёт совсем. Так, занимаемся. Потихоньку… Мандрагора-бандрагора нам не надо. Про государство – пойдёт. Пригодится. Со временем.

Опешила Тарасевна: про что это он? И, обескураженная, сказала бодрым неуверенным голосом:

– Вот, видишь? Не зря я тебя в третьем классе ругала, шпыняла, покоя тебе не давала. Послушал ты старших в конце концов – и добился успеха в жизни!

– Ваш успех тоже не плохой, – кивнул депутат, окидывая уклоняющимся взглядом бедную клеёнку на шатком столе, полку со старыми советскими учебниками и чайный гриб, разрастающийся под чёрной тряпкой, на дне трёхлитровой банки. – Да, учили нас. Любить надо. Землю, свой народ… Правильно.

«Так, я же весь советский народ учила вас любить! Весь!», чуть было не разгневалась опять Тарасевна по давней учительской привычке. Однако сдвинула чепец на затылок – и спросила про другое севшим от волнения голосом:

– …Говорят, голубь по-вашему – «русская птица» называется?

– Называется. Конечно, – смутившись, тот положил руки на кухонный стол, будто на школьную парту.

– А отчего так?

– Не знаю… Разное старики говорят, – припоминал депутат, отодвигая в сторону свой пакет, принесённый старой учительнице в подарок. – За то, что серая, наверно. «Серый цвет» мы не говорим – «русский цвет» говорим. Среди своих ваш народ ярких не терпит, умных не любит! Уничтожает потихоньку. Из ревности? Зависти? Не знаю… Вместо них чужих ставит… Чужих только хвалит сильно, на колени перед ними встаёт. Нужных-ненужных, честных-нечестных, всяких сорных – без разбора на свой верх пропускает… У нас говорят, природа ваша такая: серого неба много, природные цветы – мелкие все, зато много их. Люди у вас тоже такие должны быть. Мелкие. Тусклые… Сам я, конечно, не знаю, от стариков слыхал немножко…

– Ты что городишь?! – всплеснула тогда руками Тарасевна. – А деревья у нас какие? Дубы, кедры? Забыл? Могучие они. Такая наша природа! Запомни! И старикам своим скажи. Чтобы знали.

– А… Вырубают ваши кедры, Сталина Тарасовна. Свои дубы ваш народ не защищает. Не умеет. По земле только стелется. Мелко цветёт, робко цветёт, народ ваш.

– Да, мелко цветёт наша трава крапива, – едва не задохнулась от обиды Тарасевна. – Робкие цветы у неё, под листья прячутся. Только гадить в крапиву нашу лучше не садиться, со спущенными-то штанами… Небось, когда мы сильные были, вы таких речей не вели. Что же сейчас-то?.. Мы ведь, хоть и падаем, да всё равно встаём. Всякий раз!

– Разбиты вы сильно, Сталина Тарасовна, – вздохнул депутат. – Хозяевами себе никак не станете. Совсем разучились, давно разучились… Вместе – не соберётесь: слабые уже… Одна ревность, наверно, у ваших людей осталась; мешаете друг другу к успеху пройти, из-за этого сила – ушла. От вас ушла…

И не понимала Тарасевна, чего больше было в ускользающем взгляде его – снисходительности или презренья.

В полной растерянности стояла она тогда перед депутатом, перебирала сухими пальцами кухонное истёртое полотенце, бормотала потерянно: