Вздохнув от безысходности, подняла она голову и засмотрелась ввысь с укоризной. Но серое небо разъялось тут над головой старой учительницы, и в самой глубокой пустой синеве обозначились три точки, которые приближались к ней довольно быстро. Вглядываясь и сильно щурясь, Тарасевна опешила.

– …Утки, что ли? – не веря старым глазам, спросила она себя озадаченно.

– Какие утки об эту пору? – возразил ей дежурный заправщик, оказавшийся рядом.

Он тоже вглядывался в глубину неба, оторопев от зрелища: шёлковое трепетанье крыльев уже обозначилось там въяве, при солнечном сиянье.

– Гляди-ка, голуби… – произнёс неуверенно заправщик. – Три белых голубя… Как так? Откуда?..

А там и ясно стало: то, в самом деле, приближались из необозримой запредельной высоты необыкновенных, белоснежных три голубя, с крыльями, отливающими серебром. И пролетели они над старухой, стоящей в тулупе, закутанной в шаль поверх ватного шлема, и над оцепеневшим заправщиком, за рукав которого уцепилась она от чрезмерного своего удивленья, чтобы не упасть… Над Столбцами пролетели, высоко, – над разрухой, над степью, над новой зимой. И линия их полёта пересекла линию человеческих взоров крестообразно…

Тогда всё так сияло солнечным золотом, на все четыре стороны света, и так слепило, что Тарасевна изнемогла совсем от этого и попросила вызвать сменщика.

– Диво дивное было, – потрясённо говорила Тарасевна вечером соседям в бараке и своей внучке. – Так душа зашлась, что не осталась я в ночь, домой с дежурства вернулась… Вот, весть нам пришла: в русскую сторону они летели… Такую весть передаю…

Далее она уже ничего не уточняла – задумывалась крепко, забыв своё обычное беспокойство. И непомерное стремление к работе оставило Тарасевну почему-то, и потребность ругать зятя Коревку исчезла бесследно, да и шлем её завалился за сундук. Старая учительница в мятой шалёнке либо молчала, склонив голову набочок, – либо вновь говорила о виденном, хотя и сбивчиво.

И на другой день она рассказывала это: и у дочери в гостях, и в больничной палате, куда увезли старого Жореса, и в милиции, где спрашивали Тарасевну совсем о другом – о погибшей немой, останки которой отыскались в овраге, под глиняным навесом. Одни только внуки старика не слышали про весть; они спешно уехали куда-то в степь, на чёрной своей машине, красной внутри, хотя в милицию их вызывали тоже.

За всеми этими событиями барачные не замечали перемен в окне поэта Бухмина. Лишь истопник Василий Амнистиевич, выносивший ведро с золою, остановился, отметив издали, что газета сорвана там и какая-то старая одежда вывешена – кажется, для просушки.

А Порфирия ждали в Столбцах долго. Он, однако, не появлялся. Домысливал народ: верно, задержала его на границе таможенная служба, которая становилась всё строже, всё бдительней с каждым днём, а поскольку был он беспаспортный шатун, то и въезда, значит, ему не полагалось ни в то государство – ни в это, и выхода другого не оставалось, как только сидеть в разноцветных своих лоскутах на пограничье новом – вечно.

Однако со временем стал Порфирий сниться самым разным людям в степях – одинаково. И говорил он всем – одно; не понятное, но такое, что запоминалось почему-то сразу. Лицо его при этом было ясным, а взгляд – ласковым. Слова же произносились такие:

«Как есть чаша падения и чаша гнева,

так есть и чаша немощи,

которую, прияв от нас, Господь

в подобающее время даёт в руки врагов наших,

чтобы прочее не мы, а бесы немоществовали и падали».

Так говорил, будто, он каждому спящему, а иным прибавлял: «Много нас, много, вытесненных отовсюду, да утешены будем на небесах самой высокою милостью, какой не найти нам на земле…»

2010

По утрам Ольге казалось, будто какая-то машина осторожно подъезжает к окну – и отъезжает снова, шурша по мокрому гравию шинами. Женщина вслушивалась, приходя в себя после сна. И понимала не сразу, что шумит – море. Чужая, громадная и вечная стихия дышала неподалёку. А временному здесь человеку по имени Ольга каждое утро было необходимо вспоминать себя заново.

…Временному? Здесь? …Временному. Везде.

В недоумении Ольга осматривала чужую комнату, похожую на чулан, подносила к глазам руки, трогала шершавые локти: «Это – я». И привыкала к себе, такой, потихоньку натягивая сарафан.

Она выходила в полутёмную прихожую. Еще одна дверь, всякий раз – распахнутая настежь, вела отсюда в огромный, залитый солнцем зал. Его тоже занимали отдыхающие. Армяне – семеро взрослых мужчин в чёрных костюмах, в белых рубахах и галстуках, сидели за большим овальным столом, строго и молча глядя друг на друга. Ольга бесшумно пробиралась вдоль тёмной стены.

Она купалась недалеко от дома – песчаный крикливый и нарядный пляж располагался в километре отсюда, здесь же берег был плохой – скалистый, усеянный острыми мелкими ракушками, – и совсем безлюдный. Но в первый же день, подплывая к берегу, она увидела двух загорелых парней, стоящих около её сарафана, брошенного на белый плоский камень. Парни держали руки в карманах лёгких штанов и никуда не торопились.