– Между прочим, меня зовут Игорь! – сообщил один.

– Меня – Ваня, – сказал другой. – А вас?

Ольга не ответила и отвернулась. И пошла к неудобной горбатой скале, и посидела на ней, пока расплывчатое солнце не поднялось над зелёной водой.

Парни стали не спеша прохаживаться вдоль берега. Но едва Ольга набросила сарафан на плечи, как Игорь и Ваня двинулись за нею следом. У самой калитки парни приостановились, деловито потрогали старую серую скамью с подломленной ножкой – скамья шаталась, – и сказали в один голос:

– А вы когда выйдете?

– За кого? – спросила Ольга, закрывая калитку на вертушку.

Она сбросила босоножки в прихожей – отдыхающие армяне, в чёрных пиджаках и галстуках, всё так же сидели за столом. Плечи их были одинаково приподняты, а спины прямы и недвижны, как спинки одинаковых высоких, массивных стульев вкруг стола.

Женщина в тёмном подавала им кофе медленно и неслышно…

В своей каморке Ольга легла на узкую койку и стала думать об Эдуарде Макаровиче.

Старая дева двадцати восьми лет, Ольга Петровна с кафедры языкознания, была хорошим специалистом по истории древнерусского языка. Сотрудницы жалели её той снисходительной жалостью, с которой относятся к тем, кто не умеет устроить свою личную жизнь. «Олечка! – говорили ей одни. – Вы ведь в общем-то интересная дамочка! Вы, конечно, простушка. Но простушка с плюсом!.. Вы бы одевались как-нибудь… поярче, что ли!» А другие предостерегали: «Очень уж вы бирючка!.. У вас опасный материал, нельзя так всерьёз и с головой уходить во все эти ваши письмена, в эти житийные и литургические стили!.. Вам бы – любить себя побольше, милая!..»

Поэтому когда видный, женатый человек – сам доцент Эдуард Макарович! – «задурил», женщины на кафедре были до того изумлены, что, несмотря на своё хорошее отношение к Ольге, разом будто охладели к ней. Теперь с Ольгой едва здоровались. И всё приглядывались насторожённо, словно не узнавали. Всем как-то особенно бросилось в глаза, что Ольга Петровна не просто не очень-то красива, а прямо-таки тоща. Тоща – и неуклюжа.

А загляденье и гордость всей кафедры, эстет и умница Эдуард Макарыч, не только развёлся между тем из-за этой самой Ольги с женою своей – ласковой со всеми Ниной Николавной, но и вовсе перебрался вскоре в однокомнатную квартиру Ольги. Из центра на задворки Останкино.

«…А ведь какая пара была! Чудо! Настоящую женщину променять – и на кого?.. – вздыхали в институте за Ольгиной спиной, не особо таясь. – Там тебе – и породы пропасть, и культуры не меряно, и бездна вкуса… А манеры? А связи? Это же вам – не баран всё-таки чихнул!»

Однако меньше всех понимала, что происходит в её жизни, сама Ольга. За полгода она так и не смогла привыкнуть к тому, что «сам Эдуард Макарович» расхаживает по её, Ольгиной, комнате. А потом вдруг садится на пол, большой, взлохмаченный, и прижимает свой холодный огромный лоб к её рукам. И подолгу целует её, Ольгины, запястья.

Он поднимает голову, смотрит на Ольгу странно светящимся неотрывным взглядом – и Ольга понимает, что нужно как-то ответить на этот взгляд, на эту ласку, но не знает как. И потому стоит неподвижно, не отнимая рук. И ждёт, когда Эдуард Макарович насмотрится и пойдёт что-нибудь делать – умываться, или жарить яичницу, или гладить свою рубаху.

И Эдуард Макарович умывался, и стирал в тазу своё белье – и Ольгино, и гладил рубаху на Ольгиной гладильной доске, и садился за её письменный стол, к которому Ольга уже не могла подойти в любое время.

Однажды, отпечатав три страницы одним махом, он пропел, нарочно рыча и отстукивая такт клавишей пропуска букв:

– «Ещё не вечер-р-р… Ещё не вечер-р-р…»

Потом зажмурился, крепко потёр лицо руками и засмеялся – громко и счастливо.

– Иди ко мне… – сказал он.

Ольга перестала укладывать бельё в шкаф и подошла, стесняясь. Он притянул её, усадил к себе на колени и плотно уткнулся ей в плечо.

– …А ведь ничего больше в жизни не надо, – пробормотал он; от этого Ольге стало щекотно, но она терпела и сидела, не двигаясь. – Ну что, малыш? Пора нам оформлять нашу жизнь документально?

– Зачем? – не сразу поняла Ольга, прислушиваясь к себе и беспокойно думая: «Это что же теперь – насовсем?.. До гробовой, что ли, доски?»

С самого начала она ощущала некую неотвратимость того, что происходило, и именно неотвратимость происходящего её и пугала.

Он видел её недоуменье и объяснил, тихо смеясь:

– А затем. Затем, что ты жена моя… Балда ты. Жена.

И добавил, целиком сосредоточившись на Ольгиной пряди волос, которую пытался убрать с её щеки:

– …А ещё затем, что я ревнив.

И Ольга удивилась ещё больше. Особого мужского внимания к себе она не замечала, так что ревновать было вроде не к кому.

– Повтори мне это завтра. Утром, – волнуясь, попросила Ольга.

И тут же испугалась: а вдруг не повторит?.. Но тогда бы Ольге не пришлось ничего решать, и всё бы шло так, как шло до сих пор… В конце концов Ольга вдруг – ни с того, ни с сего – сильно расстроилась, уже и вовсе не представляя, что было бы хорошо, а что – плохо. И ушла в институт, забыв дома зонтик и проездной билет.