Ольга подняла чемодан, прошагала по шаткой доске. За изгородью из жердей, на заднем огороде, копошилась бабушка Нюра. Поставив чемодан перед серыми воротами, Ольга стала ждать, когда она обернётся.

Низко склонённое лицо бабушки Нюры, одетой, несмотря на теплынь, в шерстяное – ещё Ольгино – платье и в старый мужской пиджак с закатанными и выношенными лоснящимися рукавами, было сосредоточенным. Она подставляла ведро к картофельным кустам, а другою рукой сердито стряхивала с ботвы алые личинки колорадского жука, будто ягоды красной смородины. Совсем крошечная, похожая на старую и недовольную девчонку, бабушка в наклон шагнула в сторону, громыхнув ведром, и затеребила верхушку другого картофельного куста. Чулки её морщились над тусклыми остроносыми калошами, а голова, обмотанная клетчатым толстым платком, казалась непомерно большой и тяжёлой, перевешивающей сухонькое туловище.

Бабушка что-то быстро пробормотала, не разгибая спины – и подняла голову. И долго смотрела на Ольгу.

– Оля… – сказала она наконец, нимало не удивившись, а потом ушла куда-то со своим ведром.

Ольга встала лицом к воротам, серым и безмолвным. Прошло много времени. Бабушка не появлялась.

– …Что же ты не заходишь? – услышала она совсем близко спокойный бабушкин голос.

Ольга огляделась. И поняла, что бабушка стоит по ту сторону ворот. Покрутив чугунную ручку, Ольга так и не сумела их открыть.

– Погоди, я сама… – услышала она.

Ворота дрогнули, медленно, со скрежетом, распахнулись, Ольга шагнула во двор – и крошечная старушка обняла её, припав закутанной огромной головой к Ольгиному плечу. Ольга заплакала беззвучно над её тёплым платком. Бабушка Нюра стояла недвижно, потом подняла голову от Ольгиного плеча и посмотрела снизу вверх сухими глазами.

– А я с огорода через заднюю калитку во двор прошла, – сказала она ровно и нараспев.

Ольга не шевелилась и плакала, и на неё, плачущую, спокойно и терпеливо смотрела бабушка Нюра, и так же спокойно и терпеливо смотрели четыре чёрные козы, застывшие как изваяния.

Двор был теперь разделён на две половины кривым и низким, кое-как прилаженным, забором. По ту сторону виднелись давно не полотые огуречные грядки. В самой серёдке одной из них высился буйно разросшийся высокий куст с жёлтыми тяжёлыми цветами. И лишь по эту сторону, перед крыльцом, земля была вытоптана догола козами и усеяна сплошь блестящими, чёрными горошинами помёта.

Пытаясь вздохнуть поглубже, Ольга посмотрела на пристально глядевших на неё коз, на смирно стоящую перед нею бабушку Нюру, и ей стало стыдно отчего-то стоять так и плакать.

– Не надо плакать-то… – будто откуда-то издалека сказала бабушка и повела Ольгу в избу. – У нас жука-то колорадского которые оббирают, карасином потом обольют да сожгут. А я – калошем растаптываю.

Ольга остановилась посредине комнаты с огромной русской печью у входа, с узенькой голландкой в простенке – голландка была давно не белёная и растрескавшаяся. Горка старой золы стыла в поддувале. Над дверцей глина неровно отвалилась, и языки выбивающегося наружу пламени оставили поверху неровный и тёмный дымный след. В избе едва ощутимо пахло холодной гарью, сухим деревом и будто яблоками…

– Замазать надо! – деловито сказала Ольга, разглядывая голландку. – Я разведу глину с песком, затру ровно и побелю хорошо!..

Голос её прозвучал резко и громко. Качнулись от сквозняка занавески на окнах – бабушка Нюра посмотрела на Ольгу со страхом. Озираясь в тревоге, старуха поскорее прикрыла дверь. Вздувшиеся занавески вяло опустились, обвисли и замерли. А Ольга стихла в нерешительности; её деловитость была здесь чужой и неуместной.

– Ну её ко псам… – отвернувшись от Ольги и успокоившись, равнодушно сказала бабушка Нюра про голландку. – Нетрог так стоит… Наплевать.

И в наступившей тишине стал слышен лёгкий, размеренный скрип старых часов с рисованными на циферблате медведями.

Бабушка накормила Ольгу постным жидким супом из рыбных консервов и крупы и ушла в лес за дубовыми ветками для коз, прихватив с собою латаный мешок. Она ушла, но в пустой избе долго ещё звучали странным образом, сами по себе, тихие слова, сказанные ею уже на самом пороге, и словно бы не для Оли, а так…

– Мы уж, старые-то, и не едим ничего… За грибами яйцо возьму – весь день его по лесу протаскаю, да домой и принесу, яичко… За грибами-то яйцо возьму…

Ольга посидела на жёсткой деревянной кровати, на которой когда-то они спали с бабушкой вдвоём. Она хорошо помнила и эту скатерть на дубовом столе – вязаную, с выпуклыми шашечками и частыми ровными дырками, и старый репродуктор с проводом, тянущимся к розетке по всей стене наискосок – («выключи болтуна», говорила бабушка прежде, или «включи болтуна») – и тёмные иконы на божнице. Среди них на том же самом месте висела и та, которая в детстве занимала Ольгу больше всех остальных – «Богородица троеручица». Узнавание это не волновало её и не достигало глубин души, будто к приехавшей взрослой Ольге ничто никак и никогда не относилось.