Информация о том вечере, тем не менее, просочилась.

«Сегодня освистали гения», — предупредил, покидая благородное собрание, граф Монте-Кристо.

Так рассказывает мама, которая увидела тебя там впервые. Еще до того, как познакомилась с папой, который зато был знаком с твоей будущей присухой, когда ты не подозревал о ее существовании, — причина моих невнятных, в детстве, подозрений. Читал ты, облокотясь о прокатный рояль, главную достопримечательность той комнаты, если не считать высокой изразцовой печи малахитной окраски с медным листом на полу. «Гением он тогда еще не был, — добавляет мама. — А поэма была длиной в Невский проспект вместе со Старо-Невским». Папа не согласен: «Гениями не становятся, а рождаются». У меня своего мнения на этот счет нет. Что знаю точно — не в поэме дело. А в миловидной крепости. Хотя нужна тебе была вовсе не крепость, а победа. Победа досталась другому. Вдобавок этот другой освистал поэму. С тех пор ты и сам ее разлюбил — поэму, я имею в виду: «Шествие». Двойное унижение. Такое не забывается.

Дружбы между вами не было — никогда. И не могло быть. Наоборот: взаимная антипатия. Да и встречи с той поры нечастые: случайные в Питере и подстроенные либо выпрошенные Сережей в Нью-Йорке. Что же до чувств: у одного — страх, у другого — чувство реванша. Говорю об Америке. Униженный в Питере унижает в Нью-Йорке. Человек есть не то, что он любит, а совсем наоборот. Помощь — это зависимость, зависимость — подавление, подавление — унижение. Вот природа твоего покровительства Довлатову, и вы оба об этом знали. А теперь, разобравшись, — спасибо, старый добрый Зигги, — знаю я.

Воленс-ноленс здесь мне придется покаяться перед читателем за то, что я, возможно, ввел его в заблуждение. Может быть, и нет, но к предложенной мной версии должна быть добавлена альтернативная, чтобы у читателя был выбор. Речь пойдет о любовном треугольнике. Собственно, их было два — один у Бродского, другой у Довлатова. Фигурантами в обоих были люди творческие: два поэта, писатель и художник. Нет, это не ошибка, что в двух любовных треугольниках не шесть, как положено, а только пять человек. Два этих треугольника странным образом соприкасались. В обоих был один и тот же участник — Иосиф Бродский. Хотя играл в них две разные роли: в одном он был лицом страдательным, зато в другом — совсем наоборот. Пусть и невольно. Говорю загадками? Сейчас все станет на свои места.

Оба треугольника — трагические. Любовный опыт для обоих — Довлатова и Бродского — был травматическим. Однако эти душевные травмы, сублимируясь, стали источником и драйвом великолепного любовного цикла, посвященного МБ — инициалы Марины Басмановой, и классного любовного романа «Филиал», где под прозрачным псевдонимом «Тася» проходит Ася Пекуровская. Две музы, или анти-музы, а ААА пошла еще дальше и говорила про Бродского, что он путает музу с б*****. Не слишком ли Ахматова была сурова к МБ и можно ли отнести это определение к Тасе? Академический вопрос. Точнее, физиологический. Не мне судить, я знаком с обеими шапочно, да и не больно интересно. Меня занимает не физиология с моральным уклоном, а психология — с психоаналитическим.

Треугольник трех «Б», как я его назвал в запретной книге о Бродском «Post mortem», можно упрощенно свести к следующему: Дима Бобышев, уступая таланту и славе Оси Бродского и весь обзавидовавшись, уломал зато его подружку Марину Басманову, хотя и уламывать, думаю, было нечего: секс — это улица с двусторонним движением, насильно мил не будешь. Настоящий мужик всегда добьется от бабы, чего она больше всего хочет. Бывает и наоборот: настоящая баба и так далее. Если женщина кому не отказывает, то это она не отказывает самой себе. А ревность — негативное вдохновение, вот Бродский и выдал с пару дюжин великих любовно-антилюбовных стишков, вместо того чтобы придушить свою герлу, как Отелло Дездемону. Опять-таки сублимация. Не о том речь, что такое хорошо и что такое плохо. А о том, к чему приводит такой вот m'enage `a trois — к великой поэзии и ранней смерти. А прикончил бы Ося изменницу — и всех делов: мог жить и жить. Пусть в тюрьме. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры, да? Нет, не мои слова, а Бродского — из его интервью Свину Биркерсту.

Нет, Бродский не пил — он писал стихи. Убей он изменницу, поэзия лишилась бы нескольких шедевров любовной лирики. А так что получилось? Триумф и трагедия. Трагедия и триумф.

Более подробно и более серьезно см. об этом мои книги о Бродском — упомянутую «Post mortem» и будущую, юбилейную «Апофеоз одиночества». Одна вышла в 2006-м и переиздана в 2007-м в составе моей книги «Два шедевра о Бродском», а другая должна выйти в составе сериала «Фрагменты великой судьбы».

Куда менее известен, а тем более изучен любовный треугольник, в котором были задействованы Сергей Довлатов & Иосиф Бродский & Ася Пекуровская. Я уже затрагивал его в этой книге, но по касательной и скорее с точки зрения Бродского, а герой этой книги — Довлатов. Вот почему придется несколько сместить акцент в его сторону:

Du c^ot'e de chez Dovlatov.

Я уже писал, что наши с Сережей прогулки были по преимуществу мужскими, когда мы вышагивали по 108-й улице, главной эмигрантской магистрали Куинса, угол которой с 63-й Drive переименован теперь в честь Довлатова. Можно и так сказать, что мы с Довлатовым ходили по будущей улице Довлатова. Соответственно, и разговоры наши были по преимуществу мужскими. Не то чтобы трепались только о бабах — отнюдь. Америка и Россия, литература и писатели, рестораны, автомобили, кино — да мало ли, хоть сплетни.

Тогда, помню, болтали о женщинах. Я уже приводил этот наш треп, а теперь вынужденно перескажу, дабы поместить в новый контекст.

Меня повело на неизбывно актуальную для меня тему дефлорации, и — вот, только сейчас вспомнил — я процитировал Бродского:

Я знал ее такой, а раньше — целой.

— Не пришлось, — сказал Сережа.

Тогда я назвал имя женщины, которую Сережа любил в юности.

— Это она меня скорее дефлорировала, — ответил Сережа и пожаловался, что в лучшем случае он у женщины второй.