Взаимосвязь между расширением финляндской автономии в 1850–1860-е гг., между участием Финляндии в Крымской войне и личностью Александра II изучали до нашего времени лишь очень ограниченно. В традиционной финской и советской историографии подъем финляндской автономии объяснялся прежде всего как следствие либеральных намерений Александра II. И все же изучение русско-финских связей во время Крымской войны (и, в частности, поездки Александра II в марте 1856 г. в Финляндию) дают основание для иной интерпретации, Александр II, а также как либеральные, так и консервативные круги империи находились под глубоким впечатлением от финского вклада в военные усилия России. Они знали и о том, что Финляндия сильно пострадала от войны в экономическом смысле. Две трети ее торгового флота, который играл огромную роль в ее экономике, было уничтожено или конфисковано англичанами. Русская элита рассматривала активность и жертвы, понесенные Финляндией, как доказательство ее лояльности России, включая и этнический шведский компонент населения.

Эту лояльность стремились и вознаградить и поддерживать в дальнейшем с помощью экономической помощи Финляндии и выполнения ее специфических политических пожеланий. Помимо того, эта помощь была направлена на символическую и реальную компенсацию ущерба, причиненного Финляндии во время войны. Этими процессами была обусловлена и особая симпатия Александра II к Финляндии. Не игнорируя значения либеральных намерений царя в целом, мы стремились показать, что исходную и толчковую роль в его деятельности по расширению финляндской автономии в 1850–1860-е гг. сыграли упомянутые в нашем сообщении обстоятельства.

С тех пор как короли-чудотворцы перестали исцелять больных золотухой наложением рук, исследователи монархии и монархизма оказались в трудном положении. Не доверяя официальным заявлениям и коленопреклоненным молитвам подданных «рационального» XIX и тем более XX в., не имея возможности однозначно утверждать, что именно думали зрители о разыгрываемых перед ними «сценариях власти», они пытаются «поймать» человека на его низменных инстинктах. Подлинность «верноподданнических чувств» проверяется невоздержанностью, гневом и жадностью, когда священная особа оскорбляется подданным, пребывающим в «нетрезвом виде», или превращается в товарный знак, придающий дополнительную стоимость любому продукту{477}. Не отвергая ни один из предложенных путей, я хотела бы подвергнуть эти чувства испытанию па прочность иначе. В статье речь пойдет не о какой-то ситуации в жизни человека, когда он волей-неволей демонстрирует свое отношение к монарху, но о чрезвычайных обстоятельствах в жизни самодержца. Моя цель — понять, как мог верноподданный помыслить об императоре всероссийском в ситуации немыслимой, новой, не имеющей готовых моделей понимания, когда он превратился в «мишень» для террористов.

Российские самодержцы не раз становились жертвами убийц. Между убийством Александра II и его деда Павла I, чья насильственная смерть в 1801 г. еще не вошла в гимназические учебники истории, но уже была общеизвестным фактом, прошло всего 80 лет. Отличие покушений на Александра II от имевшегося исторического опыта было точно схвачено в одной фразе И.Д. Делянова, бывшего в 1881 г. директором Императорской публичной библиотеки: «Да, но это на улице», язвительно прокомментированной редактором «Нового времени» А.С. Сувориным в дневнике: «В комнатах можно душить, а на улице нельзя!»{478} Покушения на жизнь монарха, произведенные революционерами, не обладавшими «легитимностью» аристократии и военной элиты, не поддерживавшими более законного претендента на престол, были несопоставимы с событиями эпохи дворцовых переворотов. Потому последняя не могла служить ориентиром при размышлениях о возможном цареубийстве. В то же время их невозможно было в полной мере сопоставить с террористическими актами, направленными на должностных лиц. Опыт осмысления насильственной смерти шефа корпуса жандармов или харьковского прокурора не годился, когда речь шла о священной особе государя императора.

Несомненно, что на отношение представителей общества к царю оказывало влияние огромное количество самых разных обстоятельств: полученное воспитание, личные неудачи или, напротив, успехи, которые можно было связать с его царствованием, слухи о «недостойном» поведении императора и членов царской фамилии и, разумеется, отношение к внутриполитическому курсу и политические взгляды. Покушения на Александра II в полной мере проявили те основные модели восприятия императора, которые сложились задолго до событий 1866–1881 гг. Официальная пропаганда могла подправить их лишь отчасти.

В 1866 — начале 1881 г. правительство в освещении покушений на императора шло по пути ограничения информации о деятельности террористов. В этот период появилось 7 циркуляров, запрещавших обсуждать в печати вопросы, прямо или косвенно связанные с террором (в том числе аресты по политическим делам), систему образования и возможное введение представительной формы правления{479}. Одновременно придворная цензуpa, охотно дававшая разрешение на публикацию стихотворений о верноподданнических чувствах, написанных по поводу того или иного покушения{480}, с сомнением относилась к сочинениям о террористических актах, написанных в любых других жанрах. Попытка в преддверии двадцатипятилетия правления Александра II включить в «Краткий очерк царствования» описание четырех покушений вызвала «недоумение» в Санкт-Петербургском цензурном комитете и требование «исключить» от Министерства императорского двора{481}. С такой же позиции Министерство двора подошло к сочинению коллежского советника Подчерткова, пожелавшего после 1 марта 1881 г. опубликовать брошюру с рассказом обо всех покушениях на императора. Сочинение, хотя и написанное «с самым верноподданнейшим чувством», было сочтено «неуместным»{482}. Очевидно, власти опасались, что изложение на нескольких страницах истории семи покушений на монарха может вызвать иную реакцию, нежели та, на которую рассчитывал сочинитель. Столь же последовательно канцелярия министра двора запрещала печатать изображения террористических актов. На несколько запросов издателя «Всемирной иллюстрации» о дозволении опубликовать рисунки взрыва в Зимнем дворце последовала резолюция А.В. Адлерберга: «О взрывах не разрешаю»{483}.

Сосредоточив усилия на установлении контроля над подцензурной прессой, власть предоставила выработку официальной интерпретации покушений на монарха Русской православной церкви. «Правительственный вестник», кроме кратких информационных сообщений, публиковал после каждого взрыва наиболее удачные проповеди, подтверждая тем самым, что правительство придерживается аналогичного объяснения происходящего. Подцензурная пресса, стремясь избежать вполне вероятных затруднений и санкций со стороны властей, вплоть до 1 марта обходила фигуру императора как «мишени» террористов молчанием.

Русская православная церковь через своих проповедников предложила объяснение терроризма, основанное на провиденциальном видении мира. Неудачи покушений 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. однозначно истолковывались церковью как чудеса, но в то же время и как нечто само собой разумеющееся. «Помазанника Божия» нельзя убить: «Ни пуля, ни огонь, ни другие измышления, адские орудия врагов, не похитят от нас царя, пока на то будет Святая Воля Божья», — убеждали священники паству{484}. При такой начальной посылке проповедникам необходимо было объяснять не причины покушений, а причину Божьего «попущения» злоумышлении на императора. Возможность наказания самого Александра II исключалась. Протоиерей Василий (Нечаев), напоминая прихожанам историю Иова Многострадального, специально оговаривал: Россия не должна впасть в заблуждение, в которое впали друзья Иова, посчитавшие, что его муки — кара за грехи. «Остережемся думать, что Господь покарал царя за его личные грехи, которые притом нам неизвестны», — наставлял он{485}. Оставалось единственно возможное объяснение: «попуская» совершаться покушениям, Бог «поучает событиями» «нерадивых чад»{486}.