Но многое так и осталось скрытым для Флорентины, не замеченным в порыве духовной экзальтации, но от этого не ставшим менее реальным. Она не видела, как на ступенях из лабрадорита с мерцающей голубой иризацией [28] , что амфитеатром обступили древние стены, тут и там появились призрачные фигуры, тени, полностью лишенные материальности, словно призраки угасающего сознания, пришедшие то ли злорадно поприветствовать, то ли, наоборот, приободрить своим незримым присутствием. Смешались времена и народы, не было сословных или возрастных различий, — все поглотило сокрушающее единство. Рядом с Альбертом Великим виднелся Макиавелли, Ансельм Кентерберийский соседствовал с Фрэнсисом Бэконом, а волевой взгляд Рене Декарта скрещивался с пытливым взором Парменида. Общая имманентность связывала их неразрывными путами, они и сами это понимали, судя по насмешливо-философским улыбкам, беспрерывно возникающим на туманных ликах.

О, то был час торжества, величия жизни и могущества смерти. Сквозь маленькие окна в вышине расписных сводов уже ослепительно горели звезды, с любопытством заглядывая в великолепный зал, заинтригованные восторгом таинства, свершающегося под их холодным мерцанием. Ночь, царица мира, уже простерла сумрачные длани, чтобы охватить свои земные сокровища. А горизонт, теряющийся за сонным колыханием сосен, уже изнемогал пламенным пожаром. Кажется, что все былое — только эскиз, набросок. Вот же она, настоящая жизнь! Глаза древних мыслителей и ученых разгорались, влажно блестели в алом полумраке, наполнялись мрачным торжеством. Никогда ясность мысли не была более полной, просветленной и возвышенной, разливаясь слезными водами по мозаичному полу, неизбежно затопляя собой дьявольский храм.

Впрочем, Флорентина скорее угадывала их присутствие в собственной душе, чем воочию убеждалась в реальности происходящего, поскольку чувствовала ту внутреннюю нить, связывающую ее с ними, общее начало всего живого, где музыка апологией вырастала пред сияющим ликом девушки. Материальность плыла в пляшущем мареве, а слово реальность окончательно потеряло первоначальное значение.

Не видела девушка и того, что происходило в то время в другой части замка. Не видела, как взволнованная исчезновением дочери миссис Деллинг упала без чувств посреди своих покоев, стоило ей только услышать отдаленные завывания флейт, срывающихся фистулой, точно как на безумных плясках корибантов. Не видела, как, объятая бесконечным ужасом, прислуга жалась друг к другу около спасительной близости каминного огня, дрожа и стеная в неизвестности. Не видела, как скользкий холод проник в самую тихую комнату старого готического замка, пронзая сердце спящей старушки, лежащей на широкой постели среди пышных одеял, саваном укрывших ее немощное тело. Не видела, как мистер Бальдр, озаренный ужасной догадкой, мчался в южную башню замка, сбивчиво умоляя весь мир о прощении и милосердии, но в глубине души мучительно понимающий, что время ушло, он безнадежно опоздал, а девушка потеряна безвозвратно.

В призрачном зале разгорались огни, сама жизнь вливалась в него яркими потоками.

Близилась полночь. На старый замок опустилась ночная тень.

С возгласом «Посадить — меня!» из зала суда в коридор выскочил адвокат Конкин.

Минуту назад с таким заявлением обратился к суду его подзащитный Будрица. Ни Конкин, ни судья, ни суд в своей практике еще не сталкивались с ситуацией, чтобы просили посадить адвоката, причем просил именно тот, кого этот адвокат защищал.

По коридору прохладно гулял июньский ветерок, залетавший с улицы сквозь распахнутую настежь дверь. Что-то писал на коленке дед, присевший на скамью. Смотрела на мечущегося адвоката моложавая крашеная женщина. Бросали взгляды судебный пристав и вышедший следом за адвокатом прокурор.

Два месяца назад Конкин напряженно ходил по бетонной, в щербинках, дорожке, кроившей его дачный участок пополам, и обнаруживал одну за другой досадные подробности. Дверь в летний домик была открыта: створ треснул у ручки, задвижка врезанного замка согнута, скоба сломана. Навесной замок в сарае сорван. Под навесом все перевернуто. Пропали алюминиевая лестница, стойка для поливалки, коляска для перевозки груза. Он заглянул в домик. Проход на веранде перекрыла куча из кружек, тарелок, кастрюль, сковороды; раскладной мангал стоял без шампуров, а в углу пустовал чан, где он оставил на зиму опрыскиватель и шланг для полива. В большой комнате на полулежали коробки, поверх — одежда с вешалок, книги из секретера. По стенам свисали обкусанные концы проводов. В соседней кирпичной пристройке дверца холодильника раскрыта: на месте морозильной камеры зияла пустота.

Конкин выбрался из домика и, обойдя след кроссовок на земле, опустился на скамью:

— Хоть сидушку не утащили…

Было не по себе: дачу обокрали, обокрали те, кого он по роду своей профессии защищал.

Солнце припекало. Чернозем от жары исполосовало трещинами. Он заметил, что даже одуванчики этой весной не распустились от зноя.

Смотрел на след обуви, яблоню, вишни, кусты смородины и ждал.

Приехавший на «УАЗе» капитан милиции налетел на Конкина:

— Вы же юрист… Понимаете, что тащат все… Цветной металл… И ловить здесь нечего…

— Но ведь надо искать!

— Украли-то когда?..

— Может, неделю назад…

— Во! Все давно уже продано! Они в тот же день лом сдают, и его сразу вывозят из города…

— Но лестница! Она два метра высотой… Ее-то сразу не увезешь…

— Распилят…

— Так вы….

— Что «вы»? Глухое у вас дело… Всю улицу прошли… И у всех одно: морозильная камера, лестница из алюминия, опрыскиватель дюралевый….

— Но как же… Я ведь адвокат, и вижу, что ловят и судят…

— Это тех, кто лопухнется!

— Следы взлома фотографировать будете?.. Изымать след обуви?.. — показал Конкин на створ и выемку в земле.

— Вы в своем уме? — Капитан носком ботинка засыпал след. — Чего без толку суетиться!

У адвоката перехватило дыхание. Проводив негодующим взглядом милицейский «УАЗ», он залез на мансарду и уже безо всякого участия отмечал очередные утраты: сорвали плафон, унесли музыкальный центр, скрутили с вешалки крючки, разбили стекло окна.

Варвары!

Теперь ему не из чего было поливать, не из чего опрыскивать, не по чему лезть на деревья снимать яблоки, не на чем жарить, не в чем кипятить. Но самое важное — его охватило чувство брезгливости. Ему больше не хотелось появляться там, где наследили чужаки.