— Я не думала, что ты такой упрямый, — осудила мать; они с Тариэлом снова переглянулись.

— Хорошо, братишка, попробую по-другому, — вымолвил Хачури уступчиво: решил, очевидно, воздействовать на Виктора иным способом, чтобы убедить. — Как ты думаешь, почему я пошел в милицию?

— Не знаю. Не думал об этом. Мало ли что кому нравится. А на самом деле — почему? — заинтересовался Виктор.

— Потому что своим долгом посчитал! — произнес Тариэл просто, доверительно, и дальнейшие признания его прозвучали убежденнее и весомо. — Клятву дал себе после гибели твоего отца, Алексея Викторовича, который был для меня больше, чем отцом… Это наши милиционеры тогда дурака сваляли. Дали возможность мерзавцу, ярому врагу Советской власти Амирхану Татарханову, разгуливать на свободе. Да и кто тогда служил в милиции? Не было у нас тогда настоящих оперативников. Если честно, мы, комбинатовские комсомольцы, лучше наводили порядок. Нет, Виктор, — добавил он, — ты не подумай, что если я милиционер, то норовлю в каждом иностранном типе увидеть что-то подозрительное. Нет. Просто ошибаться нам никак нельзя. Одна ошибка может потянуть за собой другие. Еще большие. Слишком дорогими бывают потом потери.

Виктор расхотел почему-то возражать; в доводах Хачури он усмотрел много такого, что наводило на тревожные мысли — в каких бы дружественных отношениях ни был Советский Союз с Германией, нельзя забывать: немцы продолжают вести агрессивную войну в Европе. А есть ли гарантии, что завтра, захватив малые государства, фашисты не плюнут на договор и не направят оружие против СССР? Сколько волка ни корми, он в лес смотрит.

Вспомнился Виктору отец. Виделся он с ним редко: вставал утром — отца уже нет дома, ложился — его все еще не было. Приходил с работы поздно, уставал. Забот у него — выше головы: поскорей закончить строительство комбината, начать добычу ценных руд, которых ждет страна, а о самом себе, о семье не хватало времени подумать…

— Мы потеряли самых близких людей. — Тариэл подводил разговору итог. — А если будем все вместе хлопать, как ослы, ушами, то можем однажды лишиться и Родины.

Не выходил из памяти разговор о Тариэлом: нет, Виктор не устраивал за немцами слежек, но время от времени ловил себя на том, что стал придирчивее относиться и к себе, к своим словам и поступкам, и к гостям, молниеносно реагирует на их малейшую неискренность.

Незадолго до восхождения, после плотного завтрака в кафе гостиницы, затеяли оживленную беседу, и возникла она не преднамеренно, а стихийно и сразу же заинтересовала иностранных спортсменов. Заговорили за столом о том, когда зародился альпинизм как самостоятельный вид спорта.

— Как и когда началось покорение Эльбруса? — спросил Карл.

— Год двадцать девятый, век девятнадцатый, — ответил Виктор с улыбкой. — Отправилась экспедиция, но высшей точки вершины достиг тогда один только проводник — кабардинец Килар Хачиров.

— Если учесть, что на этот раз проводником будешь ты, Виктор, — изрек Карл, — то понятно, кому быть наверху!

— Горы есть горы! — вымолвил Виктор, как бы оправдываясь. — У них свой характер, своя проверка человека на прочность…

— Хорошую перспективу нарисовал нам Соколов, — отметил Конрад, сохраняя, однако, внешнее спокойствие.

— Восхождение на Эльбрус — это школа мужества! — сказал с пафосом Виктор. — Лишь покорив самую высокую кавказскую вершину, можно мечтать о Тянь-Шане, Памире, Гималаях.

— Виктор нас вначале ошпарил кипятком, а потом бросил в ледяную воду, — высказался Конрад.

— Это он закалял нас, как металл, — взял Виктора под защиту Карл. — Скажу о себе — я готов. С тобой, Виктор, пожалуйста!

Комбинат выделил автобус, и после завтрака отправились по Военно-Грузинской дороге. Доехали до Дарьяльского ущелья и остановились. Поднялись к гранитному валуну, называемому в народе «ермоловским камнем». Рассказывали горцы о том, что на этом камне вроде бы русский генерал Ермолов подписал мирный договор с дагестанским ханом. Конрад бросился со своей неизменной «лейкой» фотографировать величественный ледниковый валун.

Что-то вдруг Виктору стало не правиться в поведении гостей: показалось, что они проявляют излишнее любопытство к дорогам, ущельям, рекам, долинам и даже к «ермоловскому камню». Более пристальней наблюдал за Конрадом: каким-то неестественным, нарочитым показалось его веселье, а восторженные слова — не искренними. «Ну что ты носишься со своей «лейкой»?! — хотелось спросить его. — Что ты все фотографируешь и фотографируешь без конца? И то, что нужно, и то, что не нужно, — щелк да щелк. Неужели тебе все это правится? Все интересно на самом деле? Остановись, угомонись…»

— Наш Виктор что-то загрустил, — обратил внимание Карл Карстен на смену настроения проводника. — Свалились мы тебе на голову как снег. А у тебя свои дела. Так?

— Он скучает по молодой красивой жене, — пошутил Конрад.

«И я, оказывается, нахожусь под пристальным наблюдением гостей, — подумал Виктор. — Это надо учесть и быть осторожней».

— Нет, нет, все нормально! И дела, и жена подождут.

И Виктор, взобравшись на скалу, с жаром продекламировал:

— Это Лермонтов? Хорошо! — Карл, видать, был доволен переменой, которая произошла с Виктором.

«Так ли это? — что-то и о Карстене мешало Виктору думать хорошо. — Неужели и у него далекие от спорта задачи?»

Конрад же продолжал самозабвенно фотографировать и восхищенно восклицал:

— Яволь! Очень интересно. Красиво. Зер гут! — Он и Карл свободно говорили по-русски. — Когда вернусь в Германию, — продолжал Конрад, — непременно расскажу своим соотечественникам. Удивительный край! Швейцария. Цюрих. Я сделаю сотни фотографий. Пусть смотрят, как здесь красиво. Зер гут! К вам будут приезжать много туристов.