Шрифт:
– Господин гауптвахтмейстер приказал немедленно заняться этим, – сказал жандарм, вручая пакет.
Соликовский читал и не верил своим глазам. Лицо его покрылось густыми багровыми пятнами, ладони рук вспотели…
Несколько раз он нетерпеливо выглядывал в коридор, спрашивал, не пришел ли Давыдов, выбегал даже на улицу. «Самому надо было пойти, – мысленно ругал он себя, – этот бирюк пока доплетется… Неужели упустим?»
Когда в кабинет вошел юноша с бледным, нервным лицам и безвольно опущенными руками, Соликовский обрадованно бросился к нему:
– Ты Почепцов?
Тот кивнул.
– Твое? – Соликовский указал на стол, где лежало заявление.
Почепцов снова кивнул.
– Ну, выкладывай все. Быстро! И смотри мне… – Соликовский взял со стола ременную плеть, поднес ее к самому лицу Почепцова.
– Нюхал?
Почепцов отшатнулся, на лбу его выступила испарина.
– Сейчас… Сейчас я все расскажу. Я не виноват! Я ничего не делал… Я только так вступил, просто так… – шаря непослушными руками по карманам, забормотал он. – Я все расскажу. Это они все делали! Они все… Вот…
Вынув из кармана скомканную бумажку, он поспешно протянул ее Соликовскому.
– Вот тут… Тут все записаны… Третьякевич, Кошевой, Туркенич, Шевцова, Тюленин, Левашов… Все! А вот тут первомайская группа, у них Попов главный… Я вам все расскажу… У них и оружие спрятано. Я вам их склад покажу, я видел…
Через час Соликовский знал все.
Вызвав к себе Захарова и Подтынного, он отдал им списки, составленные Почепцовым, приказал:
– Сегодня же ночью арестовать! Всех!
В сером бараке тревожно захлопали двери, коридор наполнился гулким топотом кованых сапог. Патрульные отряды полицейских спешно отправлялись в город.
Окинув взглядом съежившуюся, дрожащую фигуру Почепцова, Соликовский усмехнулся:
– Можешь идти домой. Батьке привет передай. Только никуда не отлучайся. Еще понадобишься…
Почепцов испуганно затряс головой.
– Н-нет, домой мне нельзя… Они… Они меня…
– Ладно, – усмехнулся Соликовский. – Переночуешь в камере. А завтра тебе некого будет бояться…
В пустой темной камере Почепцов присел на холодный земляной пол, уткнув голову в колени. Спутанные, лихорадочные мысли беспорядочно замелькали в воспаленном мозгу. Будто в калейдоскопе, завертелись перед глазами, поплыли в розовом туманном мареве какие-то фантастические видения…
Откуда-то из мрака выплыло печальное женское лицо. Ласковые, грустные, давно поблекшие глаза, вокруг губ – мелкие частые складки. Губы чуть заметно шевелятся, шепчут: «Жалкий ты мой, единственный…» Мать. Она еще ничего не знает, ждет дома сына, как всегда, скорбно подперев кулаком щеку, думая какую-то свою невеселую вечную думу…
Вдруг настойчивый скрипучий голос прошипел над ухом: «Пока не поздно, сообщи кому следует все… Немцы щедро заплатят. Проси корову, а может, и дом подарят…» Маленькие глазки воровато бегают по сторонам, на худой длинной шее жалко бьется острый кадык… А как отчим испугался, когда увидел на столе немецкие сигареты! Он все время допытывался: с кем ходишь, чем занимаешься? И всегда радовался, когда Геннадий приносил домой найденную в степи вещь – солдатский ремень, противогаз, зажигалку… А тут испугался…
Уляша… Когда она злится, у нее сразу белеет кончик носа и руки быстро-быстро начинают перебирать свисающие на грудь косы. «Ты, Геннадий, просто хотел соригинальничать. Какой же Печорин герой? Он эгоист и думал только о себе, а на окружающих ему наплевать. И ты такой же Печорин…» После того памятного сочинения на тему «Твой любимый герой» его все в школе стали называть Печориным. И Димка Фомин, друг, тоже после этого фыркал: «Тоже мне нашел героя… Ну, я понимаю, Чапаев, Суворов, Чкалов… А то – Печорин!» Сейчас к Димке уже, наверное, пришли… А Уляшу он все-таки не выдал. Не мог, не поднялась рука написать ее фамилию…
Внезапно бешеная пляска мыслей и воспоминаний разом оборвалась, и Геннадий представил себе яркую картину: в маленькой комнатке с плотно занавешенными окнами сидят его сверстники, товарищи по школе, и Виктор Третьякевич, строгий, необыкновенно серьезный, смотрит прямо ему в глаза: «Повторяй за мной: «И если я нарушу эту священную клятву… то пусть меня покарает суровая рука моих товарищей…» Словно эхо, торжественно звучат десятки голосов: «Пусть покарает!»
…Почепцов зябко поежился. Прижавшись к сырой, шершавой стене, он в страхе закрыл глаза…
Так прошло несколько часов. Неожиданно скрипнула дверь камеры, и в квадратном, слабо освещенном проеме показалась приземистая фигура Димки Фомина. Кто- то толкнул его в спину: «Располагайся!» – и дверь снова захлопнулась.
Привыкшие к темноте глаза Почепцова хорошо различали, как Фомин, вытянув перед собой руки, сделал несколько осторожных шагов, остановился, прислушиваясь, потом, повернув голову в сторону Почепцова, шепотом спросил:
– Есть тут кто?
Почепцов промолчал, теснее прижался к стене. Димка наугад двинулся вперед, споткнувшись о вытянутые ноги Почепцова, присел на корточки, ощупал руками его грудь, шею, лицо.