Мандражил я ужасно, но наконец решился, ибо плен не по душе русскому человеку. Если говорить в согласии с цензурой, то прихожу к неизбежному выводу: лучше геройски пернуть, чем предательски испортить воздух окружающей среды.

С этой заветной мыслью мастерски пробираюсь однажды в палатку к авторитетному Муссе. Ночь. Имею фору в четыре-пять часов. Молчание местных собак куплено дюжиной заготовленных мною бараньих мослов. Наконец подползаю к своему змею-перекрестителю. Извини, думаю, но слишком уж ты наизгилялся над совестью моей пленированной души, вынудил предать веру отца с матерью, секир башка двум русским солдатам заделал и вдобавок злобно наклеветал на мою сверхдержаву, что, дескать, сошла она с рельсов и дала заднего хода в царский режим… извини… С одного маху – школа десантников! – башку ему от уха до уха отвжикиваю-отхерачиваю и тыркаю ее в сидорок. Скажи, шепчу, спасибо за легкую смерть в приятном сне. И вообще, согласно исламу, тебя вскоре обмоют и ласково обожмут девушки невесомо легкого поведения, а нам, православным, тяжельше приходится на Том Свете, нас там допрашивают, упрекают за грехи, потом засуживают на Страшном суде и упекают неизвестно куда и на сколько, но скорей всего на другую планетную командировку, где тебе уже ни девушек, ни стакана, ни тестю по носу, ни теще в глаз.

Тело и лужу кровищи притыриваю под овчиной. Моментально подбираюсь к палкам, на которых торчали черепа бедных наших солдат. Один, дрожа от бздюмо, снимаю, а ангел прямо мне под руку приказывает: солдат, не ссы, водружай на свободное место башку Муссы.

Один, значит, наш череп снимаю и на его место помещаю молчаливую голову бывшего шибко духовитого авторитета Муссы.

Вспоминайте, шепчу, гады жестокие, Женевскую конвенцию Красного Креста насчет хорошего отношения к пленным, которую вы нарушили первыми, даже если наше глупое политбюро преступно развязало войну своего интердолга против афганского народа, где мы гибнем, прервав медовые месяцы, и у которого зазря я пропадаю в плену без женщин и вина.

Затем рву когти на край пропасти. Кидаю вниз амуницию, заготовленную для смертельного пике, в бурную пучину водопада. Закрутил конец «коня» вокруг какого-то корневища. Найдут, прикидываю, – хрен с ними, искать не станут. Путь мною рискованно выбран не на свободку, а к скелетине женщины с косой под общим названием медленная Смерть. Ничего, успокаивающе поддерживаю себя, Степа, родная сверхдержава в более заковыристый тупик уперлась глупой своей сопаткой, говорят, идеология ее дуба дала, твой сыновний долг, Степа, – не мослы глодать в плену бараньи, но во что бы то ни стало прийти на помощь Родине в трудную минуту жизни… так что валяй, сигай в неизвестность… все-таки Родина – это мать, а сверхдержава чаще всего ведет себя похуже злющей мачехи…

Господи, неустанно и быстро молюсь, прости дурака-патриота за тактическое отступление от синеньких скромных луковок и золотых крестов родимых церквей к зеленым полумесяцам вражеских мечетей… помилуй и спаси… а не выживу, так что ж – лучше стать добычею орлов, чем тихо сгнить от альтернативного секса, невыносимо скучного для молодого человека, особенно среди ишаков и коз домашнего хозяйства врага… с Твоей, Господи, помощью, значит, была не была…

Между прочим, приняв на словах тарабарский ислам, молиться я продолжал исключительно по-нашински. Родная нация, по моему разумению, и родная вера – это не что иное, как родной язык, на котором в наиважнейшие минуты жизни откровенно говоришь напрямую с Самим Богом насчет добра и зла, а все остальное – в крематории зола…

Обхожу стороной дальнейшую технологию удачного побега. Но не могу не сказать пары слов о единоборстве с водопадом. Чуть ли не вслепую всю ночь пробирался по ущелью до места бешеного срыва водищи в озеро. Не потерял фору во времени. Поздно было духам меня догонять – проспали русского солдата. В кровь изодрал руки-ноги и вообще выбился из сил. Поэтому без раздумий бросаюсь в поток, но не в голом виде, а как человек-амфибия, то есть в припасенной амуниции (телогрейка, ватные брючата, что от обезглавленного одного остались) и с двумя притороченными к бедрам пустыми мехами из-под воды. Если б не они – окоченеть бы мне в потоке, не удержаться бы после падения на поверхности пучины – погиб бы к чертовой бабушке, хотя именно родная баба Маня меня плаванию обучила в родном пруду…

Видимо, вода была волшебно живой – не меньше. Я в ней набрался сил и, по-моему, даже в сей вот горемычный миг своей бедовой жизни чую во рту холод ее небесный, дивный вкус и милый сердцу запах.

Одним словом, спасся, козел плененный, выплыл, выбрался, слава богу, в долину, а там меня наши укнокали с вертолета. Сначала приняли за духа, поджопника на всякий случай врезали, но я им крестиком притыренным в носы тычу типа исторический пароль предлагаю русского человека, то есть несусветно матерюсь, хохочу от счастья, башкой об землю бьюсь и прошу налить хотя бы грамм двести, чтобы крыша не поехала от продолжения жизни, свободы и базара на родном языке…

Теперь, значит, так. Уже не ленинско-сталинские тогда были времена, когда солдата, из-за ранения попавшего в плен, сверхдержава-мачеха отправляла в лагерный барак. Наоборот, почти что генерал-лейтенант лично похлопал беглеца Жеднова по плечу и, поскольку разведка доложила точно, представил меня к награде Родины за ликвидацию одного из наиважнейших в Афгане духов. На этом – точка.

Возвращаюсь к своей Зинуле с бутылкой коньяка в руках и со свежим поросячим окороком – мстительной, в адрес ислама, мечтой солдата, насильно обращенного в дикую кухню вражеской религии. Пьем, любовно похрустываем с женой желанной шкуркой поросячьей, но в мыслях своих я уже витаю в койке, готовый ко взятию в оной простейшей любовной позы без всякого на то разврата.

Судари и сударыни, но что же это такое? Ложимся, и вместо взаимоотдачи с горечью вскоре убеждаюсь, что жена ни в какую не желает соответствовать моим ночным и дневным военнопленным глюкам, с ее, между прочим, шикарным телом в главной роли. Но это – ладно, в любом случае, думаю, живой секс, даже когда он без фантазий, – гораздо здоровей альтернативной самообслуги в тенечке под скалою.

Ну, отоспамшись тройку дней и утолив первый голод чувств, я быстро врубаюсь в будни довольно нелепой перестройки и, конечно, вступаю в наше местное братство бывших афганцев – не в КПСС же идти, загубившую в Афгане тысячи невинных солдат и офицеров под мастью интердолга.