Не завладей ребенок ее разумом, она сама поняла бы, что добром все это ни в коем случае не может кончиться. И он протер глаза, приподнялся, зевнул и улыбнулся Бабке, которая слегка вздрогнула, еще в полусне, и тоже улыбнулась ему.

Они стали строить планы — как бы сделать, чтобы по окончании войны жить вместе. Может быть, так: он, Гриша, продаст свой домишко, который, видать, больше похож на хлев, и переедет в более привольные края, с которыми он теперь познакомился и которые пришлись ему по вкусу. Здесь тепло, нет холодных восточных или северных ветров, земля плодороднее, где-нибудь на окраине города можно будет арендовать землю.

Он мог бы не расставаться с обеими женщинами — не то чтобы жить вместе, но так, неподалеку друг от друга. Вначале, может статься, трудно будет поладить с Марфой, но ведь она женщина разумная — приспособится. Бабка улыбнулась в счастливом смущении: для ее слуха не было ничего более радостного, чем эти слова; не будь у нее ребенка, она стиснула бы зубы и отпустила бы Гришу на все четыре стороны, но теперь, когда в ней созревал младенец, который должен скоро родиться, было куда приятнее слышать, что он, отец, будет жить поблизости, брать на руки ребенка, ласкать или наказывать, как полагается отцу. Почему бы и в самом деле не ужиться двум женам?

Ревность? Бабка засмеялась.

Она слишком хорошо знала жизнь, инстинктивно чувствовала ее железные законы, она знала — мужчина все равно изменяет и идет своей дорогой, и женщина только вредит себе, если хнычет и следит за ним. Она, видит бог, не станет так поступать с Гришей. Она жила с мужчинами, никогда не думая о детях и не имея их. Но теперь все сложилось иначе — этого не скроешь: дитя в ее утробе подает признаки жизни, оно заполняет ее нутро и заставляет счастливо смеяться…

Герман Захт, который сидел, попыхивая трубкой в своем углу за чтением старомодной книжки потешных историй под заглавием «Сокровищница рейнского друга дома» увидел, как Бабка наклонилась к руке арестованного и поцеловала ее, как целуют руку попа или дедушки.

Затем Бабке понадобилось, как это бывает с беременными, выбежать во двор, а Гриша, тайком от обоих, решительно схватил бутылку, откупорил ее гвоздем, который он держал у себя для разных надобностей, и вылил соленую, резко пахнущую жидкость в ведро.

«Жаль водки, — думал он, сморщив лоб, — это как раз пасторский кюммель». — И вспомнил то воскресенье, когда получил эту бутылку с водкой в подарок.

«Нет, — строго подумал он, сразу почувствовав облегчение, — теперь крышка! Об этом надо было раньше думать. С людьми так не поступают!»

Затем он вылил на стол немного своей собственной водки, чтобы объяснить запах спирта в помещении, сам хлебнул основательно, наполнил водой зеленую бутылку и слегка усмехнулся про себя:

«Пожалуй, эта упряжка парой добром бы не кончилась, — у Марфы нрав ведь строптивый».

Вскоре денщик из буфета принес Грише, по поручению коменданта, абрикосового повидла, свежий хлеб, бутылку вина, чудесную водку вместе с особым приветом от буфетчика и унтера Гальбшейда. Угостив должным образом денщика, Гриша попросил его сходить на обратном пути за столяром Тевье.

— Завтра утром к завтраку будут рольмопсы. — У него не должно быть нехватки ни в чем; а вот и коробка сигарет — сто штук: для него и его гостей.

Когда впущенный Германом Захтом Тевье, остановясь в шапке, произнес благословение, поел хлеба и выпил, сияя, первую чарку водки, Захт заявил:

— Я сыт по горло обязанностями швейцара, с меня хватит. Даже ноги у меня укоротились от этой беготни к дверям и обратно, и завтра, в строю, во взводе, мне, наверно, придется стать на одно или два места ниже, чтобы равняться по росту с другими. Ха, — ухмыльнулся он, — а те все еще торчат на лестнице или в канцелярии — и фельдшер щупает их… — Он отпустил крепкое солдатское словцо. — А наш брат покуривает себе здесь за милую душу, устроившись, словно Иона во чреве китовом.

Тевье очень обрадовался и стал рассказывать из сокровищницы «Мидрашим» неизвестные окружающим сказания об Ионе, ките, Левиафане и рае. Иона, к радости праведников, убьет этого самого Левиафана и подаст его в виде фаршированной рыбы с превосходным соусом.

И затем все трое вернулись к начатой утром богословской беседе, какие любит простой народ. Герман Захт с высоты своей западной просвещенности отрицал бессмертие, Бабка и слышать о нем не хотела, Тевье с видом превосходства выражал свою полную и безусловную веру в него, а Гриша заявил, что он скоро на деле проверит, кто прав. Он только яростно оспаривал, ударяя кулаком по столу, точность познаний Тевье о рае, ибо никому не дано знать, что следует за воскресением мертвых.

— Если погасить свечу или она выгорит, — воскликнул он, — то настанет тьма — это тебе известно. А если зажечь новую, то будет свет — это тебе тоже известно. Но каков будет новый свет и как он будет светить — можешь ты знать об этом? Будет ли свет яркий или слабый, желтый или белый — как знать? Надо выждать.

Герман Захт засмеялся.

— Ну, тогда, значит, я точно знаю, как будет выглядеть воскресение мертвых: вот у меня свечи из лавки — смотрите, одна в одну — обе из хорошего парафина. На голодный желудок можно, пожалуй, соблазниться и съесть их.