Маленькие окна, покосившиеся ставни, неудобные низкие входы; но в целом — нечто своеобразное, восточное, дом молитвы, такой чуждый этим суетным, пошлым жилым домишкам.

Сира нетерпеливо бьет копытами, впереди — свободное пространство, ей хочется бежать рысью. Ротмистр фон Бреттшнейдер пускает ее вскачь. Блестящая кожа лошади играет и переливается в солнечном свете, ее благородная грива развевается по ветру.

Большим полукругом, обхватывающим почти две трети города, тянется слегка в гору немощеная пыльная улица.

Хорошо настроен, доволен собой ротмистр Бреттшнейдер! В седле он сидит уверенно и спокойно. Конечно, умные головы разрешают такие идиотские споры одним движением руки! Не надо было даже ждать указаний Вильгельми. Остановиться, проезжая мимо дивизионного суда, изящно, по-кавалерийски, перегнуться и поговорить через открытое окно или постучать в него хлыстом, если оно закрыто. Раз, два, три — готово: приказ о приведении в исполнение приговора небрежно засунуть в седельную сумку. Вот как делаются такого рода дела! Яблоко раздора между дивизией и комендатурой надо уничтожить раз навсегда. Высоко стоит его превосходительство, но зато за Бреттшнейдером — Шиффенцан. Если правильно уравновесить чашу весов, то можно легко и элегантно манипулировать даже тяжелыми грузами…

Двадцать минут спустя какой-то всадник галопом несется домой. Между бровей у него залегла складка, лицо краснее, чем обыкновенно, особенно выразительно оттопыриваются уши. Неприветлив взгляд холодных серых глаз. Как он ни старается владеть собою, но по положению лопаток можно судить о бешенстве, в которое его повергла неудача. Жаль потерянного прекрасного сентябрьского утра…

Что ни неделя, что ни день, то новый военный триумф.

Правда, каждый день погибает масса немецких юношей и мужей: в их цветущих телах вдруг открываются кровавые дыры, пробитые кусочками стали; завертевшись вокруг собственной оси, они с воем или беззвучно падают навзничь. Правда, во флоте, в Вильгельмсгафене, идет серьезное и опасное брожение, в Берлине депутаты рейхстага с возмущением пытаются предотвратить четвертую зиму войны и голода; но зато невероятно растет количество квадратных километров, на пространстве которых в будущем сможет править немецкая дворянская каста — вплоть до самой Финляндии, милостивые государи, включая Финляндию, милостивые государи! Притязаниями на мировое господство немецкий генералитет теперь упивается допьяна.

Мозг Альберта Шиффенцана неустанно работает. Новый район до Ревеля и Дерпта будет присоединен к Восточной Пруссии; новые гавани дадут выход немецкой деловой инициативе: кроме Либавы, Германия получит Ригу, Виндаву и Дерпт; там имеются великолепные кирпичные строения, церкви, ратуши. Кто посмеет кричать о насилии, когда сами жители настоятельно требуют присоединения к Германии? А то, что латышей даже не спросят, а эстонцам просто навяжут свою волю, кому до этого дело в Европе? Ведь эти людишки с давних пор печатают газеты немецким шрифтом. Генерал-майор с жадным и страстным рвением отдается новой прекрасной задаче «освоения». Прежде всего учреждаются новые местные комендатуры, тыловые пункты. Курляндские бароны радуются расквартированию войсковых частей в их замках. Правда, они чертовски удивляются, когда какой-нибудь вице-фельдфебель или упитанный лейтенант ни с того ни с сего, в шутку или подвыпивши, сбивает выстрелом чучело аиста, которое на протяжении пяти или шести поколений высилось над домом как священная птица.

Но Шиффенцан видит только большие контуры, общие силуэты, новую карту Германии, новые области. И так пролетают недели, словно дни.

Снимают летние сорта яблок. Груши уже давно убраны, красная ягода рябины предвещает раннюю суровую зиму, для чего в этом крае, правда, большого дара предвидения не требуется. Год близится к концу.

Земля кружится, совершая свой короткий путь, проходит осеннее равноденствие, суровые ветры и ливни обрушиваются на землю. Тусклым, как бы далеким, встает из туманов утреннее октябрьское солнце, иногда по утрам в иссиня-белом бархатном инее отражается безукоризненно голубое небо. В тюремном дворе из-под кленов и каштанов выметают каждое утро целые корзины шелестящих желтовато-зеленых, красных, коричневых листьев.

— Растолстела, матушка, — без всякой насмешки приветствует кто-то из караульной команды седоволосую женщину, когда она быстро проходит с корзинкой, чтобы снабдить своими товарами солдат и заключенных. Теперь она также заботится об их белье, стирая и чиня его за гроши. Она торгует, главным образом, яблоками, время от времени рюмочкой водки, но в ее ассортименте всегда есть табак, нитки, иголки и то, в чем солдаты усиленно нуждаются, — шерсть для штопки.

Да, ее фигура округляется, этого нельзя отрицать. Обильная еда, которой она каждый день лакомится на кухне, явно пошла ей на пользу. Солдатам опротивела их однообразная жратва: «шрапнель» (крупная перловая крупа), жидкая похлебка, сухие овощи, картофель, горох, бобы, по воскресеньям слегка приправленные мясом.

«Хорошо, если кому такая еда по вкусу приходится», — думает ефрейтор Захт и хлопает Бабку по спине…

Бреттшнейдер ошибся. Дело Гриши все еще тянется. И черт с ним! Ибо суета, связанная с передвижениями войск, причиняет массу хлопот комендатуре Мервинска: сменяются войсковые части, требуются новые квартиры, не прекращаются пререкания по поводу того, кому надлежит убирать солдатские бараки, лошадиные стойла. А тут еще взимай налоги с окрестных деревень, выполняй бесконечные требования со стороны вновь прибывших или уходящих войсковых частей, неустанно следи за тем, чтобы уходящие части не увозили с собою мебель, заново изготовленную для них комендатурой или выданную из прежних запасов, реквизированных в зажиточных домах…

Может случиться, что чисто военная обстановка продержится здесь недолго. Проснешься поутру — глядишь, все уже именуется гражданским управлением! Придется давать нечто вроде отчета, а здешние евреи как на зло упорно цепляются за какие-то неприятные понятия о собственности, за какие-то юридические права.

На западе высаживаются американцы — достойное зрелище! Переправить через океан главнокомандующего в натуральную величину, а с ним штаб и целых двадцать тысяч Джимов и Сэмов — это вам не какая-нибудь Гватемала!