Как страшные предания, передавались рассказы о бросившихся отсюда. Одни бросались из-за любви (потому место и получило такое название – Камень влюбленных), другие от обиды, а некоторые вроде без всякой причины: жил-жил человек и ушел на Камень…

Пока поднимался, видел много грибов – желтели, как масло, из-под прелых листьев грузди, обабки аппетитно серели, напоминая куски вареного мяса, манили оранжевыми шляпками волнушки… Сначала Алексей даже сорвал несколько грибов, а потом остановился: куда деть, как нести? Пожалел, что не сунул в карман пакет – в лодке были же, специально взял… Сложил сорванное на край тропы – на обратном пути захватит.

Стела – приваренные друг к другу листы железа – напоминала могильный памятник. Встречаются подобные вдоль дорог, на берегах, а то и в глухой тайге. Вряд ли кто похоронен под ними, но родня, товарищи погибшего привозят памятник на место аварии или несчастного случая с охотником, геологом, ставят, чтоб обозначить место. Теперь это не просто обочина, кусочек берега, частица огромной тайги, а место трагедии.

Так и здесь – действительно могильный знак. Памятник селу, где родились, прожили, умерли тысячи людей. Многие тысячи за эти триста лет…

Не перекуривая, не давая себе снова задуматься, Алексей стал откручивать еще блестящую, но по боковинам тронутую ржавью (а говорили – из нержавейки) плашку с надписью «Здесь было…». Болты тоже начали ржаветь, срастаться с гайками. Но открутил… Нашел удобный камень-плитняк, положил на него плашку. Попробовал одним зубилом, другим. Сталь поддавалась неохотно.

– На то и сталь, – усмехнулся Алексей.

Теперь уже закурил и выкурил всю сигарету, внимательно разглядывая плашку, зубила, молоток, готовясь к долгой, однообразной работе. По сторонам, на воду старался не смотреть. Нечего…

Затушил окурок и приступил.

– Ток, ток, ток, ток, – раздалось вокруг. Словно механический дятел долбил железную кору.

До темноты всех достать, конечно, не успели. Расположились на ночевку.

Рядом с избой Гусиных растянули большую, напоминающую шатер палатку, перетащили в палатку и избу спальные мешки, одеяла; развели костер, стали варить гречневую кашу, грели у огня банки с тушенкой.

– Настоящая, белорусская! – порадовался кто-то.

Отозвались смешками.

Настроение было приподнятое, душевное, как обычно случается у людей на отдыхе после трудного дела. Даже поругавшиеся днем теперь не то чтобы мирились, а забывали о дневном. Расположились кругом, курили, смотрели на огонь.

Это сидение у костра всегда объединяет, сближает; и начальство сейчас было не отличить от простых работяг.

Ткачук держался особняком. Сидел на ступеньках гусинской избы, ждал ночи, чтобы лечь где-нибудь и уснуть… Скорей бы наступило завтра, скорей бы закончить и – точка. Оставить Пылёво действительно в прошлом… «Но ведь, – одергивала мысль, – похороны будут. И наверняка опять ругань, сложности».

Нет, прошлое долго еще не отпустит…

Слава богу, хоть Люба Гришина уехала… Всю дорогу сюда Ткачук боялся: причаливают, и появляется Люба… Она до конца, в том числе и по его, Ткачука, просьбе держала в Пылёве магазин. Когда наступил срок съезжать, Люба отказалась садиться на паром: компенсацию за потерю бизнеса (хотя какой это бизнес, в последнее время вряд ли какую-нибудь прибыль получала) ей не давали, и товаров оставалось на четыреста тысяч рублей. Куда их было девать – неизвестно…

Ткачук как глава сельсовета пытался помочь, добиться компенсации, открытия магазина Гришиной в Колпинске. Получал ответ: «Магазин – пожалуйста. Пускай оформляет документы, находит соответствующее здание. А с компенсацией – вопрос решается. Сейчас происходит корректировка проекта в связи с помощью малому бизнесу района».

Магазин в городе Люба открывать боялась, да и нереально было конкурировать с местными. «Задушат в месяц!» Осталась зимовать в пустом, выжженном Пылёве. И постепенно Ткачук потерял с ней связь, перестал справляться о ее делах. А теперь испугался встречи. Но нет – нету здесь уже ни Любы, ни ее магазинчика «Северянка». На месте здания – пятно пожарища. Свежее, чернее других. Весной сожгли или в начале лета…

– Э, товарищ директор, – позвали, – иди исть. А то совсем обессилишь.

Почему-то Ткачука называли директором; в этом обращении слышались ирония, смешок… Ладно, чего там, перетерпит.

Поднялся, взял пакет с бутербродами, бутылкой водки, пошел к костру.

– Где твой второй-то? – спросили.

– Да сам беспокоюсь уже. – Действительно, ночь почти, а Брюханов не возвращается.

– Не дай боже он с моим инструментом слинял!

– Куда он денется… И лодка на месте.

Ткачук устроился на еще теплом после дня кирпиче, достал водку: