Оказавшись перед выбором — покончить с бюджетными дефицитами или финансировать их, политические деятели еврозоны безоговорочно выбрали последнее как более привлекательную в политическом отношении альтернативу. Это решение, естественно, разрешило краткосрочный кризис финансирования, но мало способствовало устранению фундаментальных причин дефицита. Конечно, южноевропейские страны пошли на важные ограничения, но смогут ли они изменить налогово-бюджетные тенденции, подрывающие евро, большой вопрос. Если ЕЦБ, единственный источник суверенного кредита в еврозоне, действительно сделает «все необходимое» для сохранения евро, то следует ожидать, что прямые денежные операции и другие средства кредитования будут использоваться без всяких условий. С июня 2011 г. по июнь 2012 г. активы ЕЦБ выросли наполовину, до €3,1 трлн, прежде чем прямые денежные операции перекрыли кран. В период между серединой 2011 г. и началом прямых денежных операций, когда нужно было выбирать между болезненным сокращением бюджетов и их финансированием одним росчерком пера, решение принималось в пользу временного финансирования дефицита, чтобы дать политикам больше времени на устранение налогово-бюджетной несбалансированности, главного источника кризиса.

Ряд сильно обремененных долгами членов еврозоны вряд ли сохранили бы платежеспособность без поддержки ЕЦБ. Однако долгосрочный баланс еврозоны бесспорно требует возврата баланса ЕЦБ и кредитования в рамках TARGET2 к уровням, существовавшим до 2008 г. Для сокращения баланса нужно, чтобы некоторые суверенные заемщики еврозоны перешли к режиму настолько строгой экономии, которая может оказаться несовместимой с их культурами.

Склонность лиц, определяющих политику, к поиску наименее болезненного в политическом плане решения — не уникальная особенность европейцев. Это происходит всегда и везде. Как я отмечал в главе 7, сталкиваясь с необходимостью выбора при решении экономического вопроса, политики практически повсеместно отдают предпочтение «безболезненным» краткосрочным мерам, а не эффективным долгосрочным решениям, несущим кратковременные неудобства.

Непростой процесс появления евро на рубеже столетий лишь подчеркивает чрезвычайную важность культуры в экономических делах. Главный урок новейшей истории заключается в том, что хотя культуры и меняются, происходит это постепенно — десятилетиями и веками. За короткую историю существования евро культура смогла измениться намного меньше, чем предполагали финансовые рынки. Как я уже говорил, рынки ожидали, что Испания и Италия, в частности, сразу же начнут изменяться с принятием евро в 1999 г. и станут такими же, как расчетливая Германия15. Однако после почти десятилетия вроде бы оправдывавшиеся ожидания были перечеркнуты кризисом 2008 г., и ЕЦБ пришлось искать пути финансирования бюджетного дефицита еврозоны. Между тем, правительства вынуждены бороться с неприятием политики жесткой экономии.

Под культурой я понимаю разделяемые членами общества ценности, которые прививаются с детства и охватывают все аспекты жизни. В частности, культура определяет формирование типа экономической системы, в которой мы производим материальные блага и услуги. Она определяет также широкий набор интуитивных и поведенческих реакций на различные жизненные ситуации. Она устанавливает правила поведения, которые позволяют автоматически принимать достаточно сложные решения в повседневной жизни, избавляя нас от множества нежелательных трудностей. Она всеобъемлюща, как многие религии, и редко отходит на второй план.

Помимо истории с евро примеры проявления экономической культуры встречаются нам на каждом шагу. Я вспоминаю наш разговор в 2000 г. с Киити Миядзавой, который был тогда министром финансов Японии. Я сказал, что, на мой взгляд, Япония быстрее бы вышла из застоя, последовавшего за обвалом фондового рынка в 1990 г., если бы ликвидировала сомнительные кредиты. Их банки придерживались политики «кредитной терпимости», т. е. отказа от принудительного возврата кредитов (особенно по дефолтным ипотекам) и ликвидации обеспечения — стандартной процедуры большинства западных банков. Миядзава ответил, что такие действия — это не «японский путь». Требование погашения кредита и превращение заемщиков при определенных обстоятельствах в банкротов означало бы для них «потерю лица». А «сохранение лица» — крайне важный аспект японской культуры.

Глубина этой культуры ярко проявилась десятилетие спустя, после цунами 2011 г., которое привело к аварии на АЭС Фукусима. Киёси Курокава, председатель независимой комиссии японского парламента по расследованию аварии, пришел к выводу, что авария стала возможной из-за «глубоко укоренившихся традиций японской культуры… нашего рефлекторного подчинения; нашего нежелания сомневаться в авторитетах; …нашей групповой психологии и замкнутости… Если бы на месте тех, кто виноват в этой катастрофе, оказались бы другие японцы, результат был бы [мог быть] таким же»16.

Такая разновидность культуры, как популизм, особенно негативно влияет на экономический прогресс. В книге «Эпоха потрясений» я отмечаю, что экономические популисты прекрасно выражают недовольство проблемами, но неспособны предложить их конструктивное решение. И капитализм, и социализм четко определяют условия создания благосостояния и повышения уровня жизни. Популизм — нет. Это просто крик души.

Многие латиноамериканцы, как я могу судить по своему опыту, и в XXI в. продолжают во всем винить США. В частности, президент Венесуэлы Уго Чавес до последнего дня усердно подогревал антиамериканские настроения. Но культуры могут меняться, хотя и медленно. В Чили, Мексике и Перу мы не раз со времени окончания Второй мировой войны наблюдали провалы популистской политики. Но с тех пор экономики, управляемые в прошлом популистами, успешно адаптировали рыночные стратегии и, пусть с некоторыми шатаниями, сумели достичь значительного безынфляционного роста в последние годы.

Опыт послевоенной Аргентины был более отрезвляющим. Целый ряд неудавшихся экономических программ и периодов инфляции привели к экономической нестабильности. К 1991 г. ситуация стала настолько угрожающей, что новый президент Карлос Менем обратился к Доминго Кавальо, своему министру финансов, за советом. Опираясь на поддержку президента, Кавальо привязал песо к доллару один к одному. Это была крайне рискованная стратегия, которая могла провалиться в считаные часы, но смелость, с которой она проводилась и кажущаяся убежденность в ее правильности произвели впечатление на мировые финансовые рынки. Процентные ставки Аргентины резко упали, а инфляция снизилась практически с 20 000 % в год в марте 1990 г. до однозначного числа к концу 1991 г. Я был поражен и полон надежд.