Клайв покосился на Софи; та решительно мотнула головой.

– Много о себе понимает. Дочка моя полчаса к ней в очереди за автографом отстояла, а эта нос кверху – и мимо проплыла. На что моей дочери автограф ее сдался – ума не приложу.

– Возможно, на будущее – если эта постановка прогремит, – предположил кто-то из мужчин.

– Ну разве что, да только вряд ли прогремит, – усомнилась женщина. – С этой красавицей.

– А с ним, с красавцем этим, – тем более.

– Они с ней еще наплачутся.

– И с ним тоже.

– Он – еще куда ни шло.

– А я обоих не перевариваю. Ну что ж поделаешь. Хоть чем-то себя потешить.

– Я уже один раз ходила на съемки, – поведала женщина. – Битый час там проторчала: пока все расселись, пока юморист для разогрева байки рассказывал.

– А что за юморист?

– Да как вам сказать. Ни рыба ни мясо. А мнит о себе невесть что.

– Фу ты, – расстроился мужчина, – я уж думаю: не пойти ли домой?

– Ни в коем случае, – сказала женщина. – А вдруг неплохо будет?

Софи надула щеки.

– В коридоре, что ли, постоять? – предложила она.

– Мысль интересная, – ответил Клайв.

– Каждый из нас живет в пузыре, – сказала Софи.

– В каком еще пузыре?

– В красивом, скользком розовом пузыре.

– Будь моя воля, ни за что бы не залез в скользкий розовый пузырь, – сказал Клайв.

– Считай, что цвет можно выбирать по своему вкусу. Казалось бы, мы все сроднились с этой пьесой. Я – безусловно. Том Слоун сроднился с Деннисом. Деннис сроднился с Тони и Биллом. И вдруг бах – все лопнуло. В один миг.

– Пузырям такое свойственно, – заметил Клайв. – По этой причине лучше в них не заселяться.

– Зрители приходят на съемки не из желания тебя поддержать, ты согласен? – продолжала Софи. – Они приходят, чтобы не скучать дома. Или чтобы посмотреть телестудию изнутри.

– Или потому, что записались на билеты полгода назад в надежде увидеть что-нибудь отпадное, – подхватил Клайв. – А им вместо этого подсовывают нас с тобой.

– Мы не так уж плохи.

– Это мы сами так считаем. А они о нас не ведают ни сном ни духом. И теперь себя накачивают. Как-то раз я тоже сидел в публике – когда режиссер отдал роль другому актеру. Я шел с единственной целью: стать свидетелем провала.

– И как – удалось?

– В определенном ракурсе что угодно может показаться провалом.

– Даже успех?

– Особенно успех, бывает и так. Успех пробуждает в людях зависть.

– Я не хочу выбираться во внешний мир, – призналась Софи. – Пусть бы мы остались, где прежде.

– Это же телепередача, – возразил Клайв. – Она принадлежит всему миру.

– Вот черт, – сказала Софи.

В дверь постучал Деннис:

– Как настроение?

Софи скривилась.

– Брось, все будет отлично, – сказал Деннис.

– Почему ты так уверен? – не поняла Софи.

– Да потому, что ты – ненормальная, – ответил он. – Для тебя важнее этого нет ничего на свете. Ты не допустишь ни одного прокола.

Так и вышло. Клайва в студенческие годы закалил постоянный тренинг, когда перед ним ставилась задача уничтожить на сцене друзей, сокурсников, одногодков, но сейчас он столкнулся с чем-то совершенно иным: как только загорелся красный сигнал «запись», Софи атаковала его, словно злая собака, которую долго держали в темном сарае, прежде чем выпустить на свет. Во время репетиций она так и этак примерялась к роли, пытаясь выжать из нее больше, чем задумали Тони с Биллом: гримасничала, затягивала паузы на две-три секунды против ожидаемого, искала акценты и интонации, с помощью которых можно одним простым «спасибо» рассмешить зал или хотя бы приковать к себе внимание. Клайв, уже привыкший к ее энергетике и неуемности, сейчас с изумлением понял, что не может за ней угнаться – она была повсюду: в каждом промежутке, до и после каждой реплики, как его, так и своей. Это притом, что бедняга Берт, как заметил Клайв, совсем потерялся, а значит отчасти потерялись и находки Софи. И все равно у Клайва было такое ощущение, будто он на первых двух минутах футбольного матча пропустил три гола и теперь ему не светила даже ничья – оставалось только продержаться до финального свистка. В любой своей роли он, как правило, выглядел вполне пристойно, но никто и никогда не вынуждал его прыгать выше головы, а коль скоро его не понукали, он плыл по течению. Софи ни под каким видом не позволила бы ему плыть по течению. Может, оно и к лучшему, если здраво рассудить. Правда, сейчас ему приходилось каждую секунду смотреть в оба, прислушиваться, включать ощущения, чтобы ей соответствовать, хотя вначале он думал, что все будет как раз наоборот. Такое напряжение давалось ему нелегко.

По окончании съемки ассистенту режиссера даже не пришлось поднимать над головой табличку «АПЛОДИСМЕНТЫ». Клайв вывел Софи на поклоны. Публика ревела, даже он сам зааплодировал. А куда было деваться?

В понедельник днем Софи сидела у больничной койки отца. Его не одолела смерть и даже не настиг повторный инфаркт. Он бодрствовал и охотно разговаривал. Это был далеко не худший исход, поскольку отец уже сидел, откинувшись на подушки, хотя и с обиженным видом. По другую сторону койки сидела Мари. Обиженной она не выглядела, но хранила кислую, разочарованную мину. Софи принесла отцу купленный в Лондоне виноград, бутылку «люкозада» и сборник военных рассказов под названием «Ты умрешь на рассвете».

– Деньги девать некуда, – проворчал отец вместо благодарности.

– Или совесть замучила, – вставила Мари.

Софи сделала глубокий вдох.

– Ну извини, – сказала она.

– А за что ты извиняешься? – спросила Мари.

– За то, что не смогла приехать.

– Лукавишь, – сказала Мари. – Мы как раз это обсуждали. Извиняться надо за то, что не приехала. А не за то, что не смогла.

Софи почувствовала разницу. От нее требовали признания собственной вины.

– Я не смогла приехать, – повторила она. – К великому сожалению.