— Нет. Я просто был очень занят, — смущенно улыбаясь, отвечал Саша.

Когда он, наконец, зашел с хозяйкой в гостиную, там было полно народу. На столе, как всегда, стоял самовар, и спор тоже, как всегда, шел на знакомую уже тему.

— Чего народовольцы добились своим террором? — громче всех кричал фельетонист Арсеньев. — Только одного: ненужного кровопролития и взаимного ожесточения. Парадоксально, но факт: они утвердили то, против чего боролись, — самую черную реакцию, какую только знала русская история. Нет и нет! Первое марта доказало полную несостоятельность террора. Теперь нужны другие методы борьбы.

— А именно? — спросил густым басом кряжистый юноша, по обветренному лицу которого Саша заключил, что это один из недавно приехавших сибиряков, земляков Хренкова.

— Нужно решительно покончить с подпольщиной.

— А чем же полиция будет заниматься? — с таким наивным простодушием спросил тот же парень, что все разразились громким смехом.

Не ожидая, пока утихнет смех, — он явно боялся, что его прервут, — Арсеньев продолжал излагать свою программу действий:

— Все силы необходимо направить на культурную работу. Идти в земство, учить, лечить. То есть бороться с невежеством народным не бомбами, а книгами…

Поднялся невероятный шум. Все говорили и никто никого не слушал.

— Статистика страшнее динамита! — кричал один.

— Агрономия — вот главная задача, — твердил другой.

Саша хмурил брови и только изредка исподлобья поглядывал на споривших. Он не мог понять, зачем эти люди тратят столько времени на болтовню. Ведь они никогда не отважатся принять участие в борьбе против реакции. Собственное благополучие для них выше человеческих идеалов. О судьбе народа они говорят так же по привычке, как и спрашивают при встречах своих знакомых о здоровье. А между тем только и слышно: «революция», «эволюция», «борьба»…

Когда эта буря в стакане чуть стихала, Хренков неторопливо и таким голосом, словно молитву читал, затянул:

— Не ищите мудрости, а ищите кротости. Победите зло в себе, не будет зла и в ближних ваших, ибо зло питается злом…

У Саши истощилось терпение. Приподняв черные изломанные брови, он сказал, ни к кому прямо не обращаясь:

— Чудаки! Корочкой хлебца хотят человечество осчастливить.

Хренков повернулся к нему, мягко спросил:

— Вы что сказали, коллега?

— Ничего. Удивляюсь, из-за чего спорят люди. Агрономия, статистика, земство, непротивление злу — вот каша-то. А народ как издыхал в грязи, в темноте, так и издыхает.

— А, по-вашему, что же нужно? — с оттенком снисходительности спросил Хренков.

Саше очень хотелось отчитать всех этих праздных болтунов, но он не хотел рисковать: тут можно было и на шпиона нарваться. Он только больше нахмурился и встал.

— Это, знаете ли, длинная история, а мне пора. В другой раз как-нибудь…

— Вы куда же? — всполошилась Софья Германовна, увидев, что он уходит.

— У меня встреча…

— Если с очень милой девушкой, то отпущу, — играя глазами, говорила Софья Германовна. — А нет, заставлю еще чаю выпить.

— Положим, вы угадали, — улыбнулся Саша.

— Ох, хитрите! — мило погрозила пальчиком Софья Германовна. — Ну, да так и быть, отпускаю. Только с одним непременным условием: вы будете почаще заглядывать к нам. Договорились?

— Боюсь твердо обещать…

— А может, вы по делу приходили?

— Нет, — ответил Саша, которому теперь было особенно неприятно обращаться за помощью к этим людям. — Я просто так…

С первой же встречи Орест Говорухин не понравился Ане. Не нравилось ей в нем решительно все: и странная прическа — густые рыжеватые волосы он зачесывал на лоб, потом делал небольшой пробор, раздвигая их к бровям, — и тонкие, как-то желчно сжатые губы, и характерный для кубанцев медлительный говорок с ударением на «о». Он казался ей грубым, неинтересным, неискренним. Ее злило то, что он мог, развалившись на диване, часами сидеть у Саши, подавая односложные, небрежные реплики.

Аня не могла понять, почему он всегда сидит и как будто ждет, пока она уйдет. Что у него общего с Сашей. А если он когда-нибудь и начинал говорить с Сашей при Ане, то посматривал на нее эдаким взглядом себе на уме, и тон его был неискренен. Как-то Аня не выдержала и сказала, не скрывая неприязни к нему:

— Хитрый вы, Макарыч!

— Я-то хитрый? — удивленно поднял брови Говорухин. — Что вы! Спросите вот Александра Ильича.

— Нет, он не хитрый, — сказал с убеждением Саша, шагавший по комнате, и, хмурясь, спросил: — Ты завтра зайдешь ко мне?

— Не знаю, — с обидой в голосе ответила Аня, поняв, что она мешает Саше, и собралась уходить.

— Куда ты? Посиди еще, — явно ради приличия говорил Саша, подавая ей пальто.

— Нет, я пойду, — отвечала Аня, с трудом удерживаясь, чтобы не расплакаться: так ей было больно сознавать, что Саша что-то таит от нее, в чем-то не доверяет ей, что он ее обществу предпочитает общество этого противного, флегматичного Говорухина.

С мнением Саши Аня всегда считалась и старалась переломить себя, подавить антипатию к Говорухину. Она внимательно присматривалась к нему, стараясь понять, что же хорошего находит Саша в нем, но только открывала новые неприятные черты. И антипатия ее к Говорухину не только не проходила, а все больше усиливалась. Он ей платил тем же, и когда они были вместе, то и разговор не вязался и чувствовали все себя неловко.