Никак нельзя быть против смеха. Но когда происходит торжественное возрождение – то, прежде всего, ничего не происходит. «Они смешат – а нам не смешно…» скажем, перефразируя Л. Толстого. Если на человека отовсюду лезут, желая смешить, – нельзя смеяться.

Кроме того, нынешние возрожденные смешители необыкновенно портят язык. Думали, должно быть, вначале, что чем коверканнее, тем смешнее, – а потом привыкли. Или им так свойственно? «Сатирикон» – милый журнал, и там – очень у места и Аверченки, и Саши. Журнал хочет быть интеллигентным и литературным, он весьма строг к стилю… в почтовом ящике. Но в тексте, кроме многих других прорух, у него систематически кто-нибудь что-нибудь «одевает»: или костюм, или шляпу (еще пока шляпу не «раздевали»; но почему бы?). Осин Дымов, в последнем номере, ухитрился в трех строках три раза «одеть» какую-то кофточку. Для Осипа Дымова, положим, законы не писаны, а для «Сатирикона»? Это уж не стиль, это грамматика. В изобилии «одевает» кофточки петербургская прислуга. Но зачем же ее вводить в «литературу»?

Бог с ними, с нашими новыми смехотворцами. Я упомянул о них еще потому, что тот «возрожденный смех» носит на себе и общую нашу литературную печать: нигилизма. Вся видная, шумная сегодняшняя, литература – в корне нигилистична. Л. Андреев, Арцыбашев, Куприн, Сергеев-Ценский и др. – нигилисты форменные. Не смотрите, что Л. Андреев как будто изнемогает в борьбе с хаосом, Ценский как будто плачет, Саша Черный как будто смеется: за ними одинаково, – «всего ничего»; и если б счистить с Андреева его «борьбу», а с Саши Черного его гримасы, они откровенно перемигнулись бы: «ничего мы не хотим, ничего мы не желаем».

Но особенно пагубен нигилизм, когда он заведется в области литературной критики. Критика тогда или совершенно исчезает (а какая же настоящая «литература» без критики?), или начинается жалкое шатание, подчас забавное, подчас стыдное, и всегда не имеющее значение. Что же сказать о сегодняшнем дне? Если мы исключим писателей-художников, занимающихся и критикой (Брюсова, Вяч. Иванова, Ан. Белого, Мережковского, мн. др.), то увидим, что нет решительно никого. Исключаю я художников намеренно: как бы ни прекрасны были подчас их статьи, это не тот элемент, о котором я сейчас говорю и присутствие которого считаю необходимым в «литературе» настоящей, литературе как цельное, видное явление. Для художника и поэта-критика все же второе дело; и собственная мысль занимает его больше, чем облик и мысли того, о ком он пишет. Он даже и не пишет «о ком-нибудь», а лишь «по поводу» кого-нибудь.

Я не поклонник старых времен; не вздыхаю о кончине Белинского, Писарева и Добролюбова и не желал бы их воскресения. Однако, думаю, что «кто-то», на них не похожий, но способный на равное с ними влияние, должен сидеть на пустом литературном стуле. Это место вечное, только сидящий на нем должен быть «по времени».

У нас прямо потрясающее отсутствие критиков. Даже не знаешь, кого вспомнить. Не Измайлов ли? Или Арабажин? Или Кранихфедьд? Иди Овсянико-Куликовский? Ведь это же все как раз и есть – никто. Критик должен обладать двумя, равно необходимыми, свойствами: ему надо иметь особый, – художественный, но особый, – талант и (очень нужно) иметь «точку зрения». Если даже некоторые из перечисленных мною «некритиков» имеют «точку зрения», то, не имя таланта, они не способны ее выявить.

Критики с талантом… Возьмем хотя бы Чуковского. Но его «нигилизм» равен по силе его таланту. Нужно ли доказывать сказанное, пояснять, почему критик без «точки зрения» – абсурд? Ведь не о тенденции я говорю, не об учительстве, – а именно о «точке зрения»; какая она – все равно, по без «какой-нибудь» нет критики, хуже, чем нет…

Даровитый Чуковский-нигилист – отображение, в критике, Л. Андреева и других, подобных ему, «художников». Недаром наиболее удачные, наиболее длинные его статьи посвящены именно Л. Андрееву. Тянет к Л. Андрееву; и чувствуется, с любовью написано. Еще нынче летом дал Чуковский «Речи» новый цикл фельетонов об Андрееве. Отклоняясь в сторону, все равно в какую, Чуковский слабеет, ему и талант как-то изменяет.

Надо, все же, сказать правду: у Чуковского и талант больше андреевского и как будто сознание больше. Он, в светлые минуты, видит свой нигилизм, понимает его последствия, он горько тоскует о «точке зрения». Приведет ли к чему-нибудь эта тоска, или так и останется Чуковский в рядах «вечно невзрослых» людей (есть такие… целое «полупоколение») – не нам судить. Это решит жизнь. Но как бы ни было, сознательность и тоска открывают возможности, закрытые для Леонидов Андреевых.

Литературный отчет мой очень не полон; я не касался многих писателей, которых стоило бы коснуться…

Но не хочется долго смотреть назад, на бледный год бледных предчувствий. Сбудутся ли они? Когда? Скоро?

Когда-нибудь.

Есть ли у нас «литература»? Кое-что есть, остальное будет. Когда? Скоро?

Все равно когда – но будет.

Передо мною целая груда новых книг. Можно бы выбрать из них две-три стоящие и поговорить обстоятельно. Так делает обыкновенно литературный критик, и это метод правильный. Но мне хочется сегодня от него отступить. Хочется думать не о читателях моего отзыва, а о тех, для кого написаны и выпущены все эти книги, о читателях – публике. Они часто исполнены добрыми намерениями, но разобраться не умеют. Берут, думая, что хлеб, – получают камень. А от незамысловатого хлеба – но все-таки хлеба – по незнанию отворачиваются. Этих беспомощных читателей «без претензий» больше, чем мы думаем. Нельзя же не взглянуть хоть раз в их сторону.

Таким образом, сегодняшнюю заметку мою я намеренно делаю «рекомендательной». Вот новая книга; я ее читал и знаю, стоит ли взять ее в руки; знаю, что она может дать, чего не может. И только. Конечно, при всем желании я не могу сейчас упомянуть больше, чем о 18–20 авторах, но это уже нечто. Да если бы мы взяли пятьдесят, сто книг сегодняшнего дня, – они распались бы на те же три главных категории: на печатную макулатуру, на писательство средне-низшее и, далее, на писательство средне-высшее, – середину хорошую.