Поэты «Искры». Том 1
вернуться

Курочкин Василий Степанович
Шрифт:
Паллада

Я жизнь тебе дарю!

Принцесса
(умиленно) О, чудо!
Принц
(вскакивает как бы встрепанный) Я воскрес! (Несколько раз перевертывается на одной ноге в восторге.) Народ, пляши и пой! Се — чудо из чудес!
Народ

Воспляшем, воспоем! Се — чудо из чудес!

Конец третьего и последнего действия.

<1875>

Альфред де Виньи

152. СМЕРТЬ ВОЛКА

1
Как над пожарищем клубится дым летучий, Над раскаленною луною плыли тучи. Мы просекою шли. Недвижно мрачный лес, Чернея, достигал верхушками небес. Мы шли внимательно — и вдруг у старой ели Глубокие следы когтей мы разглядели; Переглянулись все, все затаили дух, И все, остановясь, мы навострили слух. — Всё замерло кругом. Деревья не дышали; Лишь с замка старого, из непроглядной дали, Звук резкий флюгера к нам ветер доносил, Но, не спускаясь вниз, листвой не шелестил,— И дубы дольние, как будто бы локтями На скалы опершись, дремали перед нами. На свежие следы пошел один из нас — Охотник опытный: слух чуткий, верный глаз Не изменял ему, когда он шел на зверя,— И ждали молча мы, в его уменье веря. К земле нагнулся он, потом на землю лег, Смотрел внимательно и вдоль и поперек, Встал и, значительно качая головою, Нам объявил, что здесь мы видим пред собою След малых двух волчат и двух волков больших. Мы взялись за ножи, стараясь ловко их Скрывать с блестящими стволами наших ружей, И тихо двинулись. Как вдруг, в минуту ту же, Ступая медленно, цепляясь за сучки, Уж мы заметили — как будто огоньки — Сверканье волчьих глаз. Мы дальше всё стремились, И вот передние из нас остановились. За ними стали все. Уж ясно видел взгляд Перед волчицею резвившихся волчат, И прыгали они, как псы с их громким лаем, Когда, придя домой, мы лаской их встречаем; Но шуму не было: враг-человек зверям Повсюду грезится, как призрак смерти нам. Их мать красиво так лежала перед ними, Как изваяние волчицы, славной в Риме, Вскормившей молоком живительным своим Младенцев, призванных построить вечный Рим. Спокойно волк стоял. Вдруг, с молнией во взгляде, Взглянув кругом себя, поняв, что он в засаде, Что некуда бежать, что он со всех сторон Людьми с рабами их борзыми окружен, Он к своре бросился и, землю взрыв когтями, С минуту поискал, кто злее между псами… Мы только видели, как белые клыки Сверкнули, с жертвою, попавшею в тиски. Казалось, не было такой могучей власти, Чтоб он разжал клыки огнем дышавшей пасти: Когда внутри его скрещался нож об нож, Мы замечали в нем минутную лишь дрожь; Одна вслед за другой в него влетая, пули В тот только миг его значительно шатнули, Когда, задавленный, из челюстей стальных, Свалился наземь пес в конвульсиях немых. Тогда, измерив нас уж мутными глазами, В груди и в животе с вонзенными ножами, Увидев в близости стволов грозящих круг,— До выстрела еще, он на кровавый луг Лег сам — перед людьми и перед смертью гордый,— Облизывая кровь, струившуюся с морды. Потом закрыл глаза. И ни единый звук Не выдал пред людьми его предсмертных мук.
2
Не слыша более ни выстрела, ни шума, Опершись на ружье, я увлечен был думой. Охотники давно преследовать пошли Волчицу и волчат — и были уж вдали. Я думал о вдове красивой и суровой. Смерть мужа разделить она была б готова, Но воспитать детей повелевал ей долг, Чтобы из каждого хороший вышел волк: Чтобы не шел с людьми в их городах на стачки, Чтоб голод выносил, но чтоб не брал подачки,— Как пес, который гнать из-за куска готов Владельцев истинных из их родных лесов.
3
О! если б человек был так же духом тверд, Как званием своим «царя зверей» он горд! Бесстрашно умирать умеют звери эти; А мы — гордимся тем, что перед ними дети! Когда приходит смерть, нам трудно перенять Величие зверей — умение молчать. Волк серый! Ты погиб, но смерть твоя прекрасна. Я понял мысль твою в предсмертном взгляде ясно. Он говорил, твой взгляд: «Работай над собой И дух свой укрепляй суровою борьбой До непреклонности и твердости могучей, Которую внушил мне с детства лес дремучий. Ныть, плакать, вопиять — всё подло, всё равно. Иди бестрепетно; всех в мире ждет одно. Когда ж окрепнешь ты, всей жизни смысл проникнув,— Тогда терпи, как я, и умирай, не пикнув». <1864>

Альфред де Мюссе

153. ДЕКАБРЬСКАЯ НОЧЬ

Когда я был еще дитей, В обширной зале и пустой Сижу я вечером, все спят… Войдя неслышною стопой, Весь в черном, мальчик сел со мной, Похожий на меня, как брат. При слабом трепете огня Взглянул он грустно на меня И грустно голову склонил; Всю ночь с участием в очах, С улыбкой кроткой на устах Он от меня не отходил. Я покидал отцовский дом, И живо помню: знойным днем, Войдя в заглохший дикий сад, Увидел я в тени ракит — Весь в черном, юноша сидит, Похожий на меня, как брат. Куда идти мне — я спросил. Он тихо лиру опустил И, сняв венок из диких роз, Как друг, кивнул мне головой И холм высокий и крутой Мне указал на мой вопрос. Когда любил я в первый раз — До утра не смыкая глаз, Тоской неведомой объят, Я плакал… Вдруг передо мной — Весь в черном, призрак роковой, Похожий на меня, как брат. Он меч держал в одной руке И, как в ответ моей тоске, Другою мне на свод небес С тяжелым вздохом указал… Моим страданьем он страдал, Но, как видение, исчез. На шумном пиршестве потом Приподнял я бокал с вином, И вдруг — знакомый вижу взгляд… Смотрю: сидит в числе гостей Один, весь в черном, всех бледней, Похожий на меня, как брат. Был миртовый венец на нем И черный плащ, и под плащом Багряной мантии клочки. Со мной он чокнуться искал — И выпал из моей руки Неопорожненный бокал. Я на коленях до утра Всю ночь проплакал у одра, Где мой отец был смертью взят; И там, как вечная мечта, Сидел, весь в черном, сирота, Похожий на меня, как брат. Он был прекрасен, весь в слезах, Как ангел скорби в небесах: Лежала лира на земле; Он в багрянице был, с мечом, В груди вонзенным, и с венцом Колючих терний на челе. Как верный друг, как брат родной, Где б ни был я, везде за мной, В глухую ночь и в ясный день, Как демон на моем пути Или как ангел во плоти, Следила дружеская тень. Усталый сердцем и умом, Оставив родину и дом И весь в крови от старых ран, Пустился я в далекий путь, Чтобы найти хоть где-нибудь Самозабвения обман. Куда ни проникал мой взор: В величии громадных гор, Среди смеющихся полей, В уединении дубров, В тревоге вечной городов И в вечном ропоте морей; Везде под сводом голубым, За Горем старым и хромым На вечной привязи бродя, Где я, со всеми зауряд, И сердце утомлял и взгляд, Незримо кровью исходя; В странах, куда летел душой За вечно жаждущей мечтой И где встречал я вечно то ж, Что и бросал, стремившись вдаль, И с чем расстаться было жаль,— Других людей и ту же ложь; Везде, где, встретив то же зло, Сжимал руками я чело И, будто женщина, рыдал; Где рок безжалостной рукой С души, как шерсть с овцы тупой, Мечты последние срывал; Повсюду, где лежал мой путь И где забыться и уснуть, Хоть навсегда, я был бы рад,— Везде, как призрак роковой, Весь в черном, странник шел за мной, Похожий на меня, как брат.
* * *
Но кто ты, спутник мой, с которым неизбежно Судьба меня свела? Я вижу по твоей задумчивости нежной, Что ты не гений зла: В улыбке и слезах терпимости так много, Так много доброты… При взгляде на тебя я снова верю в бога И чувствую, что мне над темною дорогой Сияешь дружбой ты. Но кто ты, спутник мой? В моей душе читая, Как добрый ангел мой, Ты видишь скорбь мою, ничем не облегчая Тернистый путь земной; Со мной без устали дорогою одною Идешь ты двадцать лет: Ты улыбаешься, не радуясь со мною, Ты мне сочувствуешь безвыходной тоскою,— О, кто ты? Дай ответ! Зачем всю жизнь тебя, с участием бесплодным, Мне видеть суждено? — Ночь темная была, и ветер бил холодным Крылом в мое окно; Последний поцелуй на бедном изголовьи Еще, казалось, млел… А я уж был один, покинутый любовью, Один — и чувствовал, что, весь омытый кровью, Мир сердца опустел… Мне всё прошедшее ее напоминало: И прядь ее волос, И письма страстные, что мне она писала, Исполненные слез; Но клятвы вечные в ушах моих звучали Минутной клятвой дня… Остатки счастия в руках моих дрожали, Теснили слезы грудь и к сердцу подступали… И тихо плакал я. И, набожно свернув остатки, мне святые, Как заповедный клад, Я думал: вот любовь и грезы золотые Здесь мертвые лежат… Как в бурю мореход, не видящий спасенья, На злую смерть готов, Тонул в забвеньи я и думал: прах и тленье! Листок, клочок волос спаслися от забвенья, Чтоб пережить любовь! Я приложил печать; всё прошлое покорно Я ей хотел отдать… Но сердце плакало — и верило упорно Ее любви опять… О безрассудный друг! ребенок вечно милый, Ты вспомнишь обо всем. Зачем, о боже мой! когда ты не любила, Зачем рыдала ты и ласками дарила, Пылавшими огнем? Ты вспомнишь, гордая, забытые рыданья, Рыдать ты будешь вновь, И в гордом сердце вновь проснется, как страданье, Погибшая любовь; Прости — ты в гордости найдешь успокоенье,— Прости, неверный друг! Я в сердце схоронил минувшие волненья, Но в нем осталися заветные биенья, Чтоб жить для новых мук. Вдруг что-то черное в глазах моих мелькнуло И в тишине ночной Как будто пологом постели шевельнуло… Мой призрак роковой, Весь в черном, на меня смотрел обычным взглядом. Но кто ты, мой двойник? Как вещий ворон, ты ко мне подослан адом, Чтоб в бедствиях меня, как смерть, со мною рядом Пугал твой бледный лик! Мечта ль безумца ты? мое ли отраженье? Быть может, тень моя? Зачем ты следуешь за мною, привиденье, Где ни страдаю я? Кто ты, мой бедный гость, сдружившийся с тоскою, Свидетель скрытых мук? За что ты осужден идти моей стезею? На каждую слезу ответствовать слезою? Кто ты, мой брат, мой друг?
ВИДЕНИЕ
О мой брат! не злой я гений, Не из горних я селений; Но один у нас отец. Те, кого я посещаю, Я люблю их — и не знаю, Где их бедствиям конец. В мире братья мы с тобою: Ты бесстрастною судьбою Вверен мне от детских дней. За тобой пойду я всюду, Ты умрешь — я плакать буду Над могилою твоей. Не могу тебе сжать руку; Усладить не в силах муку И страдания любви; Но я старый друг печали, И меня, — как прежде звали,— Одиночеством зови. <1858>

Марк Монье

154. ПРИНЦ ЛУТОНЯ

(КУКОЛЬНАЯ КОМЕДИЯ)

Несколько слов от автора-переводчика

Предлагаемая шуточная комедия заимствована (я не могу по совести назвать свой веселый труд переводом) из вышедшей в 1871 году книжки «Th'e^atre des marionnettes» par Marc Monnier и в подлиннике носит заглавие «Le roi Babolein». Кроме нее, в книге помещено шесть комедий, представляющих последовательно сатиры на европейские события последнего времени. «Le roi Babolein», как сатира, не имеющая непосредственной цели и при общем ее литературном значении не заключающая в себе никаких политических намеков, представляет все удобства для ознакомления русской публики в переводе с замечательною книгою Марка Монье.