Шрифт:
— Мне кажется, что вы действительно говорите правду. Царь такого же мнения. Извините за беспокойство. Вы свободны.
Никифоров понял: заступничество Лулчева возымело силу.
Возможно, сыграло роль и другое: всего год назад в Софии был казнен известнейший генерал, болгарский патриот Владимир Заимов — антифашист, активный борец против гитлеризма. И теперь при дворе понимали, что новый скандал, в котором окажутся замешанными высшие военные круги, еще больше подорвет престиж Болгарии в глазах союзников по оси. Дело с Никифоровым решили замять. Царь отстранил его от всех должностей, уволил в отставку и высочайше указал:
«Окончательно расследовать это дело после войны, когда станут известны все обстоятельства…»
На рассвете 22 ноября 1943 года осужденных на смерть привезли на стрельбище в Лозенец.
Утро было холодное. Хлестал дождь. Ветер гнал тяжелые тучи.
Привели в тоннель. В нем находился офицерский тир. Александр Пеев, Емил Попов и их товарищи выстроились плечом к плечу у черной, выщербленной пулями стены. Сцепили руки. Перед ними равнял винтовки строй солдат.
Александр Пеев запел:
Кто в грозной битве пал за свободу, Не умирает…Это была песня на слова Христо Ботева, великого болгарского поэта-революционера, погибшего в бою против турок.
Товарищи Пеева подхватили:
…по нем рыдают Земля и небо, зверь и природа, И люди песни о нем слагают!..Гулкий залп оборвал песню.
Бывая в Софии, я всегда приходил на площадь Райко, в дом Никифора Никифорова. Старый генерал разливал по бокалам густое красное вино. И мы молча поднимали бокалы в память о его боевых товарищах.
Виктор Смирнов, Юрий Попков
ТРОЕ СУТОК РЯДОМ СО СМЕРТЬЮ
«ВОТ КАК ЭТО БЫВАЕТ…»
Обманчивое ощущение тепла и покоя наполняло тело, и с каждой минутой блаженной, умиротворяющей дремоты ему становилось все легче и легче. Ушли куда-то назад, в прошлое, все недавние тревоги и мучения. Он знал, что именно так и замерзают люди — в последние мгновения, словно сжалившись над своими жертвами, природа дарит им несколько минут сладкого покоя, и эти минуты тихо и безболезненно переходят в последний, нескончаемый сон.
Он знал и все-таки не находил сил подняться, стряхнуть с себя тяжесть, придавившую его к камню.
«Так вот, значит, как это бывает». Ему показалось, будто он произнес слова вслух, и удивился силе и четкости своего голоса. На самом деле только чуть дрогнули его онемевшие от холода, опухшие и разбитые в кровь губы; даже если бы он вздумал закричать, крик раздался бы лишь в нем самом, так и оставшись одним душевным усилием, всплеском медленно затухающей жизни.
«Тик-так, тик-так…» — звук был слабым, как будто где-то вдали постукивал метроном.
Он помнил, что часы его давно остановились, разъеденные соленой водой.
«Тик-так, тик-так…»
Что это? Неужели он, приникнув к руке, слышит пульсацию крови в своих венах, равномерный, живой шелест уходящего из тела тепла? Все медленнее и медленнее: «Тик-так, тик-так».
Он чуть приподнял голову и открыл глаза: со шлемофона стекали капли и одна за другой падали у каменного холодного изголовья: «Тик-так, тик-так…»
Все пространство вокруг было заполнено белесой туманной мутью, состоявшей из смеси снега и дождя.
Он дотянулся до кобуры и заставил пальцы сжаться, ухватить рукоятку пистолета. Оттянул затвор — темный зев казенника был пуст. Тогда, вспомнив, он пошарил за пазухой, нашел в заветном кармашке куртки последний патрон и, ухватив его, как клешней, одеревеневшими пальцами, вложил в ствол.
Все вокруг было тихо, только по-прежнему — «тик-так, тик-так» — вода скатывалась со шлемофона, отсчитывая последние секунды жизни.
Память словно волшебный фонарь-проектор: кто-то вставляет одну за другой четкие картинки. Он разглядывает их с вниманием и равнодушием постороннего человека — ну какое отношение имеет к нему этот переливающийся всеми красками радости, надежды и ожидания мир! — и вдруг узнает себя, Ивана Соболева, свои мечты, своих друзей, Лиду.
Мальчишка рос на берегу теплого моря. Ловил крабов, деловито мельтешивших меж камнями, искал округлые, отшлифованные камешки с выточенной волной дырочкой, — «куриный бог», как говорили, приносил счастье.