Сорвалась со скалы одинокая чайка и с громкими, раздраженными криками принялась описывать круги. Она пролетала так близко, что Иван, казалось, чувствовал толчки воздуха, рассекаемого быстрыми, заостренными крыльями. Он видел торпедообразное, гладкое туловище и бусинки-глаза, глядевшие на него с холодным и хищным любопытством.

Чайка — символ моря, полета, юности…

Он очень любил эти строки Багрицкого, любил читать их Лиде. Разве мог он представить, что эта «дорога юнги» приведет к такому мучительному концу.

Подумать только — всего двое суток прошло со времени его последнего взлета, когда он поднялся в небо, чтобы перехватить ускользающего нарушителя границы!

Иван любил ранние, предрассветные часы, когда глухая полярная ночь наполнена словно бы ощутимой, тяжелой темнотой: вот одно окно зажелтело на склоне сопки, среди невидимых домов, второе, третье. У военных летчиков рабочий день начинается рано.

И в это утро Иван поднялся ни свет ни заря. Двадцать минут — на зарядку, на сборы.

У входа в столовую, на освещенном «пятачке» — традиционном месте сбора — вспыхивают огоньки сигарет, слышится смех, соленые шутки. На посторонний взгляд — собрались ребята на экскурсию или рыбалку, ждут запоздавших друзей, развлекаются.

Ивана встретили, как всегда, новым взрывом острот. Как большинство рослых, физически сильных людей, спокойный, доброжелательный Иван — удобная мишень для дружеского подтрунивания.

Алексей Крамцов, сосед по коттеджу, маленький, легкий и подвижный, как подросток, прищурил насмешливые глаза:

— Ваня, в ответ на твое заявление солнце привезли. И к нему в комплекте картинки: девушки под зонтиками, в натуральную величину и в натуральном виде. Есть на что посмотреть!

— Какое заявление? Какие девушки? — спокойно спросил Иван. Он не сразу понял шутку — в том-то и был весь эффект, на который рассчитывал насмешник Крамцов, успевший рассказать товарищам о том, как вчера в профилакторий доставили соллюкс — искусственное солнце. Врачи аэродрома решили «зарядить» своих подопечных изрядной порцией ультрафиолетовых лучей, которых так не хватало летчикам-северянам.

— Ну, ты же заявление писал командиру: «Поскольку молодые годы провел на черноморском побережье, рядом с женским пляжем, прошу обеспечить…»

— Да ну тебя, — отмахнулся Иван. — Отстань.

— После полетов махнет Иван прямо в Крым! — не сдавался Крамцов. — А то у нас солнце неживое… и девицы тоже.

Летчики рассмеялись. Соболев довольно оглядел знакомые, задубелые от полярных ветров лица — что ж, день начинался как надо. Через час-другой эти двадцатипятилетние шутники усядутся в кабины своих машин неузнаваемо строгие, сосредоточенные, собравшие воедино всю энергию нервов и мышц. А сейчас, по узаконенной летным братством традиции, они выверяли барометр настроения, моральную зарядку каждого. Как всегда, стрелка показывала «Ясно».

Над головой висела непробиваемая двухъярусная пелена туч — она не видна была во тьме, она лишь угадывалась тем особым чутьем, которое вырабатывается у каждого опытного пилота.

— Ну, двадцать минут на завтрак — и за работу, — сказал подполковник Демин. Подполковник ничем не выделялся среди других пилотов, такой же крепко сбитый, в такой же пилотской куртке. Но сразу чувствовалось — он здесь старший и каждое его слово — закон. Демин был из числа тех командиров, которых всюду называют за глаза «батями» и которых можно встретить в каждом авиаподразделении, на каждой подлодке или погранзаставе, — словом, в любом небольшом и крепко сколоченном военном коллективе.

Ивану, для которого Демин был одним из первых учителей, сделавших из него, «сырого» выпускника летного училища, опытного, умелого пилота-перехватчика, особенно нравилось то, как просто и коротко говорил полковник о полетах: «работа». Ну да, это и была работа, и особенно ощущался смысл короткого емкого слова сейчас, когда с отдаленного летного поля, как призывы заводских гудков, доносились завывания реактивных машин, разогреваемых механиками.

И отец, и дед, и прадед Ивана Соболева были рабочими людьми, и сам он, военный летчик, считал себя прежде всего рабочим человеком — ведь недаром он уходил затемно и в темноте возвращался, как настоящий труженик. А работа выпала ему не из последних по значению и не из легких.

И в это утро, трясясь в автобусе, который подпрыгивал на выбоинах дороги, ведущей от поселка к аэродрому, и прислушиваясь к разговору товарищей о крымских отпускных впечатлениях — еще продолжалась традиционная утренняя «травля» с ее шуточками и добродушным подтруниванием, — он думал о тех людях, которые идут в эти часы на заводы, в лаборатории, на поля, в библиотеки, институты. По всей стране зажигаются огни в окнах, и свет этот, как эстафета, бежит с востока на запад, от города к городу, от села к селу. Сколько людей встречает в эти минуты новый день, и никто из них и знать не знает о капитане Иване Соболеве, или о капитане Алексее Крамцове, или о подполковнике Демине. А между тем, не зная никого, они полностью доверяют им — часовым воздуха, иначе разве были бы они спокойны, уверены в будущем?