«Одна была высокой, смуглой и темноволосой, — так начиналась глава, — другая — миниатюрной и белокурой. Одна — гений в математике, другая запоем читала беллетристику».

И то и другое — по сути верно, хотя манера изложения подразумевает свойственное сказкам противопоставление, которое в жизни отсутствовало. Лила и впрямь почти на восемь сантиметров переросла меня, у нее действительно были папины темные волосы и оливковая кожа, а мне по наследству от маминых шотландско-ирландских предков достались рыжие волосы, светлая кожа и невысокий рост. И тем не менее мы были очень похожи, о чем люди часто говорили, видя нас вместе. У обеих — темно-карие глаза, ямочки, одинаковый овал лица. У обеих — мамины невысокие скулы и папин прямой, строгий нос. И обеим здорово повезло со ртом — счастливая генетическая случайность соединила изогнутость маминых и пухлость папиных губ.

Рядом с первым абзацем шестой главы была помещена фотография — мы с Лилой в день ее выпуска из университета Беркли. Она — важная и представительная, в мантии и в шапочке с кисточкой, длинные волосы собраны на затылке. А я — в сарафане и босоножках, с рассыпавшимися по плечам волосами, вполне соответствую образу беззаботной младшей сестренки. И для усиления контраста — Лила если и пользовалась косметикой, то очень умеренно: капелька туши, светлая помада: я же щедрой рукой мазалась ярко-красной помадой. Фотография изначально была цветной, и потому при черно-белом воспроизведении, да еще на дешевой, пористой бумаге моя помада выглядела совсем темной. Читатели, глядя на снимок, наверняка соглашались, что мы именно такие, какими изобразил нас Торп.

По Торпу выходило, что Лила была болезненно робка, а я — до безобразия общительна. Но любой, кто нас знал, тотчас понял бы, что Торп для вящего драматического эффекта грубо преувеличил наши различия. Все, что могло нарушить повествование, каким оно ему виделось, было безжалостно выброшено, — например, он ни словом не обмолвился о том, что до смерти Лилы я прилежно училась, особенно по предметам, которые мне нравились. И умолчал, что Лила, хотя и предпочитала одиночество, могла быть очень дружелюбной с незнакомыми людьми.

Ясно, почему он это сделал. «Главное — герой», — сказал Торп на одном из наших первых занятий по теории рассказа. И хотя курс назывался «Современная американская литература», Торп, бесцеремонно перекраивая учебный план, частенько заставлял нас самих писать короткие рассказы.

— Сюжет, антураж, стиль — все не имеет значения, коль скоро у вас нет интересных героев, предпочтительно конфликтующих друг с другом.

По мнению Торпа, противопоставление застенчивой серьезности одной сестры и сумасбродной художественной натуры другой должно было добавить книге занимательности. За этим, думаю, он и гнался. А о точности и не помышлял, общее впечатление — вот что ценно.

«Садитесь поближе, я расскажу вам страшную историю» — этим ощущением «Убийство в Заливе» пронизано с первой до последней страницы. Сколько подобных книжек я перечитала — и не сосчитать. Я люблю Чехова и Флобера, О. Генри и Павезе, но могу взяться и за хорошо написанный детектив или захватывающую историю настоящего преступления. «Хладнокровное убийство» — одно из моих любимых документальных произведений. И тот факт, что Труман Капоте, как говорят, несколько вольно обошелся с истиной, никогда меня особенно не волновал. Много лет прошло с тех пор, как я впервые прочитала эту книгу, а перед глазами так и стоит образ шестнадцатилетней Нэнси Клаттер, «любимицы города», как она в спальне наверху умоляет не убивать ее. И сейчас вижу сельский дом, описанный Капоте, и всех членов семьи Клаттеров, убитых поодиночке, один за другим. Признаться, немыслимая безнравственность преступления не помешала мне с нездоровым, но жгучим интересом переворачивать страницу за страницей.

Есть в «Хладнокровном убийстве» два персонажа, упомянутых мимоходом, так что о них легко и забыть.

«Старшая дочь, Эвианна, замужняя мать десятимесячного мальчика, жила в северном Иллинойсе, но часто наведывалась в Голкомб [14] … Не жила на ферме и Беверли, следующая по возрасту за Эвианной, она училась на медсестру в Канзас-Сити».

На Эвианне и Беверли тот удар судьбы должен был сказаться особенно тяжело. Интересно, читали ли они книгу, и если да — что думали о ней? А Капоте, когда писал прославивший его роман-репортаж, задумывался о боли, которую причинит оставшимся в живых сестрам?

Той ночью, читая у себя в комнате, я услышала в коридоре шаркающие шаги мамы. Она постучала в мою дверь, и я сунула книжку под одеяло.

— Да?

Мама вошла и присела на краешек кровати.

— У тебя свет горел, — улыбнулась она.

В последнее время она постоянно улыбалась или, по крайней мере, старалась улыбаться, но выходило не очень естественно. Я взяла ее за руку, мягкую и чуть влажную от ночного крема. Мама неизменно исповедовала теорию маленьких радостей. Сколько себя помню, она мазала руки тем же дорогим кремом, что и лицо, утверждая, что всегда можно сказать, следит ли женщина за собой, — достаточно взглянуть на ее руки. И это себя оправдывало: несмотря на бесконечное копание в саду, мамины руки оставались красивыми.

— Мам, это необязательно.

— Что необязательно?

— Улыбаться. Необязательно улыбаться ради меня.

Она потупилась и поскребла на одеяле кляксу засохшего лака для ногтей, которую я посадила давным-давно.

— Надо «виндексом» пройтись.

— Мам?

Она наконец подняла глаза и сказала:

— А я не ради тебя, дорогая. Просто читала где-то, что если заставлять себя улыбаться, то на душе и впрямь станет легче.

— Помогает?

— Пока нет.

У меня мелькнула одна мысль.