— На ком?

Он прекрасно знал, на ком. Но я решил играть по его правилам.

— На Лауре.

Он сделал непонимающее лицо.

— Лаура, Лаура Элена, Лаура Элена Диа.

— Never heard of her [190] .

— Лаура Диа.

— Диас.

— Да, Диас.

— Нет, просто ты сказал Диа.

Я покраснел? Как бы узнать. Куэ, к слову, совсем не мое отражение.

— Иди ты знаешь куда. Не поздновато ли для уроков дикции?

— Интонации. Хотя твоя проблема скорее в артикуляции.

— Да пошел ты.

— Обиделся?

— Я? С чего бы? Напротив, мне очень хорошо, я отдыхаю. Мне скрывать нечего. А вот твое спокойствие меня настораживает.

— Что я должен, по-твоему, делать? Дождь идет.

— В смысле, я говорю, что женюсь на Лауре, а ты вот так вот садишь.

— Как?

— Вот так.

— Не вижу, почему я должен сесть как-то по-особенному, когда ты сообщаешь, что собираешься жениться. Если еще только собираешься. Как я в профиль, нормально выгляжу?

— А имя тебе ничего не говорит?

— Обычное имя. В телефонном справочнике Лаур Диас, должно быть, штук десять как минимум.

— Да, но это та самая Лаура Диас.

— Ага, твоя суженая.

— Мудила.

— Ладно, невеста.

— Арсенио, мать твою, я тут с тобой пытаюсь поговорить, а ты даже не реагируй. Не реагируешь.

— Пункт первый, я сам тебя сюда затащил волоком, а теперь жалею.

Неужели? По крайней мере, он сказал это искренне.

— Пункт второй, ты говоришь, ты женишься. Собираешься жениться. Что ж, я поздравлю тебя первым. Первым ведь, да? Не исключено, что приду на свадьбу. Подарю подарок. Что-нибудь в дом. Чего ты еще от меня хочешь? Могу быть свидетелем. Посаженым отцом, если вы собираетесь венчаться, только не в Сан-Хуан-де-Летран, ненавижу эту церковь, ну, ты знаешь почему: у них колокольни нет, так они ставят пластинку с колокольным звоном и транслируют по громкоговорителям: радиоцерковь. Большего, при всем желании, не смогу. Остальное, это уж ты сам, старичок, должен.

Я улыбнулся? Я улыбнулся. Я засмеялся.

— Ну что ж поделаешь.

— Для начала можешь познакомить меня с невестой.

— На хер пошел. Дай сигарету.

— Ты что, куришь сигареты? Эта ночь исполнена признаний и потаенной музыки. Я-то думал, ты куришь только трубку и халявные сигары после десерта и кофе.

Я оглядел его. Посмотрел поверх его плеча. Сцена. Люди в движении. Распогодилось. В ресторан заходили. Выходили. Официант насыпал опилки перед дверями.

Одним вечером тысяча девятьсот тридцать седьмого года отец повел меня в кино, и по дороге мы завернули в лучший бар поселка, «Швейцарец», там были жалюзи на дверях и мраморные столы и сцена с обнаженными одалисками на картине над стойкой — реклама пива Полар — народное пиво! А народ никогда не ошибается! и мороженое — манна небесная, — и меренги, словно спящие красавицы под стеклянным колпаком, и жестянки с разноцветными леденцами. В тот вечер мы заметили на полу дорожку темных мокрых опилок. Она шла в конец коридора и змеилась между возбужденно переговаривающимися людьми. В этом баре, в поселке в Орьенте, на Востоке, приключилась драма, достойная Дикого Запада. Один человек вызвал другого на смертельный поединок. Они были некогда товарищами, а ныне стали врагами, и их связывала ненависть, какая бывает только между соперниками, которые прежде дружили. «Где мне попадешься, там тебя и порешу», — сказал один. Второй, то ли более осторожный, то ли менее опытный, не спеша, мужественно и смиренно приготовился. Первый застал его тем вечером за стаканом некрепкого рома. Он отодвинул жалюзи и почти с улицы крикнул: «Обернись, Чоло, сейчас убивать тебя буду». Выстрелил. Тот, которого звали Чоло, почувствовал толчок в грудь и грянулся о цинковую стойку, но успел выхватить револьвер. Выстрелил. Его враг у дверей упал, получив пулю в лоб. Пуля, предназначавшаяся Чоло, попала (дело случая) в серебряный футляр для очков, который тот всегда (дело привычки) носил в кармане пиджака, слева, у сердца. Опилки гигиенично и милостиво укрывали негодующую заблудшую кровь обидчика, ныне покойного. Мы отправились дальше, мой отец — скорбя, а я — в возбуждении, и пришли в кино. Давали премьеру — картину с Кеном Мэйнардом. «Гремучая змея». Эстетическая мораль сей басни в том, что Мэйнард, весь в черном, отважный и меткий, загадочный негодяй Гремучая Змея и прекрасная, бледная, виртуозная красавица — живые, настоящие. И, напротив, Чоло и его враг, с которыми мой отец дружил, кровь на полу, красивая и неуклюжая дуэль — из мира снов, воспоминаний. Однажды я напишу об этом рассказ. А пока рассказал все как есть Арсенио Куэ.

— Ну, ты прямо Борхес, — сказал он. — Назови «Тема Добра и Зла».

Он не понял. Где ему понять. Не врубился, что это не нравственный конфликт, что я рассказал просто так, чтобы поделиться ярким воспоминанием, поупражняться в ностальгии. Не держа зла на прошлое. Ему не понять. Короче.

— Что пил Чоло?

— Откуда ж я знаю.

— Может, настойку какую?

— Говорю тебе, понятия не имею.

— Ты не понял.

Он кликнул официанта.

— Да, сеньор?

— Принесите нам две того, что пьет Чоло.

— Что?

Я поднял глаза. Официант был новый.

— Два ликера.

— «Кантро», «Бенедиктин», «Мари Бризар»?

Новый?

— Все равно.

Ушел. Да, новый. Откуда он взялся? Их там штампуют, что ли, внизу? Выпрыгнул из цилиндра?

— Как звали убитого?

— Не помню.

И тут же оговорился:

— Да я и не знал никогда. Кажется.

Вернулся официант с двумя рюмочками ликера того оттенка, который поэт-модернист назвал бы янтарным.

— За удачу и за меткий глаз Чоло, — сказал Куэ и поднял рюмку. Я не засмеялся, но подумал, что он, возможно, начинает понимать, и мне захотелось поддержать тост.

— То friendship [191] , — ответил я и выпил залпом.

Я почти в шутку полез в карман за бумажником, словно хотел расплатиться по уже оплаченному счету, и нащупал новую стопку купюр — или стопку новых купюр. Лицо мое приняло удивленное выражение? Я все вытащил. Три старых, мятых, почерневших от корыстных тисканий песо, на которых Марти уже смахивал чуть ли не на Масео, и еще два листочка из тех, что Куэ назвал бы весенними. Две сложенные белые бумажки. Я тут же предположил, что Магалена подсунула мне записку. А что же тогда другая бумажка? От Бебы? Послание из Бабилона? Привет от Гарсии? Развернул. Говна-то.