И всё же отличие было, и отличие принципиальное. Если другие бандиты и грабители занимались своим ремеслом и без колебания проливали кровь исключительно в корыстных целях, «бывшие» делали это прежде всего из ненависти к режиму, то есть из идейных соображений. Так же они пытались воспитать и своих подручных-«волчат»: ненавидеть советскую власть, всю жизнь бороться против неё, не останавливаясь перед большой кровью.

Именно белое офицерство вырабатывает в этот период и культивирует в среде своих подручных ряд жёстких установлений-законов:

— не обрастать имуществом, не иметь семьи;

— если же есть родные, отказаться от них;

— ни в коем случае не работать, жить только преступным ремеслом;

— не брать оружия из рук власти, не служить в армии. Разумеется, для бывшего белогвардейца становился врагом каждый, кто шёл служить ненавистной Совдепии с оружием в руках;

— не участвовать ни в каких политических акциях новой власти, не поддерживать их (всевозможные революционные празднества, митинги, демонстрации, выборы в органы администрации, вступление в комсомол и пр.) и далее в том же духе.

До революции, в уголовном мире царской России, этих жёстких установлений не существовало. Одному босяку не было никакого дела до того, есть ли у другого родные, знается ли он с ними, работал ли он когда-нибудь или нет… А уж о службе в армии вообще никто не задумывался! Более того, среди разношёрстных обитателей дореволюционного российского «дна» было немало беглых солдат. Нет, разумеется, «профессионалы», с пренебрежением относились к новичкам, к тем, кто не по «велению души», а волею случая и обстоятельств попадал в преступный мир (в тюрьмах их называли «брус лягавый»). Но такое отношение основывалось только на различии криминального опыта и навыков, а не на каких-то особых «законах».

Чем же объяснить все эти жёсткие табу, возникшие в криминальной бандитской среде 20-х годов? Только тем, что они выработаны «бывшими». В новом обществе представители прежних имущих классов (не смирившиеся с революционными переменами) оказались изгоями, у которых отобрали всё, что можно отобрать — отчий дом, семью, веру, надежды на будущее, место в обществе… Путей примирения с новым режимом не было. Оставалось одно — мстить. Ради этого «бывшие» отказывались от всего. Но такого же отречения они требовали и от тех, кого сделали своими подручными: беспризорников, бродяг, босяков, пополнявших «белобандитскую» армию уголовного мира.

Примерно в это же время возникает одно из важнейших понятий, которое живет и в современном уголовно-арестантском сообществе — «пацан». Конечно, слово «пацан» было известно и до описываемых нами событий, но исключительно в среде простонародной. Так пренебрежительно окликали — и окликают до сих пор — подростков, мальчишек. Слово это — производное от древнееврейского «потц» (мужской половой член) и является уменьшительным от него — «потцен».

Некоторые исследователи считают «пацан» производным от «пацюк» — так на юге называют крысу или поросенка. Маловероятно. В пользу еврейской версии говорит и то, что слово не отмечено в словаре Даля; вероятно, оно появилось позднее. Впрочем, язык местечкового еврейства оказал определенное влияние на русские южные говоры.

Но в преступной среде слову «пацан» придаётся совершенно иной смысл. «Пацан» — это настоящий преступник, соблюдающий все законы и традиции блатного мира.

Именно в годы разгула беспризорщины в бандах, возглавляемых «бывшими», и возник этот термин. Малолетки назывались «пацанами», главари банд — «паханами» (уголовными «отцами» мальчишек). Таким образом, и слово «пахан», известное ещё среди «уркаганов» старой России, приобрело дополнительный смысловой оттенок.

Белогвардейцы привнесли в уголовный мир также требования жёсткой воинской дисциплины. Младшие беспрекословно подчинялись старшим, неисполнение приказов которых каралось смертью (как на фронте в военное время). Попав в банду, человек не мог самостоятельно уйти из неё. Это расценивалось как дезертирство и тоже наказывалось физическим уничтожением отступника.

Как отмечалось выше, на первых порах «идейные» банды не особо выделялись среди других (грабежи и разбои были преступлениями типичными). Но постепенно положение стало меняться. Чекисты и милиция набирались оперативного опыта, безжалостно подавляя вооружённую уголовщину. Уже к 1923 году мелкие, непрофессиональные бандформирования были в большинстве своём разгромлены. Сравним цифры: в первые четыре месяца 1922 г. в Ростове совершено 137 бандитских преступлений; за этот же период 1923 г. — 31, то есть в 4 раза меньше. 72 бандита расстреляны, 57 оказались за решёткой, 53 — осуждены условно (видимо, с учётом их «социального происхождения»). Газета «Советский Юг» писала в то время:

«На расцвете бандитизма в Ростове в 1922 г. в значительной степени сказались и голод 1921 г., и вызванная им безработица, значительно пополнившая ряды бандитов.

Этот случайный элемент, может быть, под влиянием суровых кар, может быть, отчасти и под влиянием улучшения общего экономического положения отхлынул от бандитизма, дав в 1923 г. сильное понижение его».

Другими словами, снижение произошло в результате ухода из преступной среды случайных людей — под влиянием самых разных обстоятельств. Остались в основном бандиты «идейные» и «профессионалы».