Но стаи уток, шеи приподняв,как барельефы древнего картвела,сидят в воде, и стебли тонких травдрожат над ними, наклоняя тело.Быть может, здесь и ты чинил тростник,и на пере, как капельки, виселито Веспер, то Меркурий, и на мигкрасавец тигр мелькал среди ущелий.Быть может, ты, рыдая возле скал,здесь озеро оставил, вдохновенный,когда слова для песен высекал,Хертвисской башней встав перед вселенной.И озеро теперь — лишь только твойзастывший вопль, раскрывшееся окоприроды величавой и немой,что возле Тмогви блещет одиноко.И дремлют в нем высокие мечты,твои былые мысли и страданья,сокровища труда и красоты,первоначальных дней воспоминанья.Приветствуя случайный наш приход,шумит тростник над берегом пустынным,и ждет тебя, и медленно поет…Иль это песнь о гении старинном?И слов твоих мне слышится прибой,как будто ты проходишь над водоюи, мысль народа чуя за собой,как верный лук, сгибаешь стих рукою.И учишь нас ты словом управлять,чтоб наша песнь звенела, как чонгури.Чтоб снизошла на воды благодатьи в скалах Тмогви не стонали бури.И сладко нам, и стрелы тростников,терзаемых в столетии угрюмом,встречают солнце на заре веков,осыпав нас передрассветным шумом.1936
60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани». Перевод П. Антокольского
На ветхом списке «Вепхисткаосани»цветная тушь и пурпур не померкли:вот вся земля в полуденном сиянье,вот опрокинут тополь в водном зеркале…Как будто только что монашек истовыйвоскликнул: «Кшш!» — и пташка заметалась.Потом он долго книгу перелистывал,но гостья в ней пернатая осталась.Ее художник на листе привесил,ей перышки вздувает ветерок.А рядом — всё родное поднебесьеплывет, плывет, синея между строк.Не сгинет пташка под охраной львинойу башен руставелевских шаири.Не сгинет семь столетий с половиной,вскормленная родимой яркой ширью.Зеленый мир по-прежнему теснитсяпред витязем, сидящим у реки.И тигры обступили ту страницуи лапами касаются строки.И вспомнил витязь о «Висрамиани»,о повести, похожей на печаль его.Лицо любимой видит он в тумане,в воде и в чаще — розовое зарево.А там второй в пустыне одичалойсо звездами родными говорит.И только слово песни прозвучало,небесный свод сочувствием горит.Так переписчик и художник рядом,усердствуют в товарищеском рвенье,и дивным облекается нарядомстраница в миг ее возникновенья.И в ней сквозят Иран и Византиядымками благовоний, пестрой пряжей.Синеет даль, синеют льды седые,синеют пропасти родимых кряжей.Художник — тоже витязь, полный доблестнымвосторгом и любовью беззаветной,как бы в ночи разбужен ранним проблескомиль пеньем петуха передрассветным.Не целовал он древо крестной муки,не кланялся языческим божкам.Сжимали кисть его сухие руки,и покорялись формы тем рукам.Как Тариэла Автандил, бывало,художника вел переписчик грамотный.И дружба их народу отдавалабогатство этой были незапамятной.Был слышен переклик дозоров башенныхиз Тмогви,Вардзии,Бостан-калакии дальний конский топот — в ошарашенных,разбуженных расселинах во мраке.И, бодрствуя в каморке полунощной,трудясь над дивным вымыслом поэта,для Грузии своей, грядущей, мощной,сокровище они хранили это
