— Не погубите! — вскрикнула его мать.

— Возьмите деньги! — сказала Любовь Юрьевна. — За подлость надо платить совестью, а не деньгами. Сейчас же заберите деньги!

— Не погубите! — вскрикнула мать Николая и повалилась на колени.

— Что вы! — закричала Женечка и бросилась поднимать ее. — Вы не поняли! Мама хочет сказать, что мы деньги не берем не потому, что хотим заявление подать, а потому, что мы принципиально их не берем! Николай извинился — и достаточно! Он и так на всю жизнь запомнит!

— Эт точно! — подтвердил Николай.

— Обманываете вы нас! — горько сказала мать.

— Моя дочь в жизни никого не обманывала! — сказала Любовь Юрьевна.

— Что ж, — сказал отец, забирая деньги. — Мы хотели как лучше.

И семейство удалилось.

На другой день Николай встретил Женечку, когда она возвращалась из школы, и сказал:

— Ну? Когда еще трахнемся?

— Неужели вы ничего не поняли? — удивилась Женечка. — Не нужна мне ваша животная страсть!

— Ладно, — с угрозой сказал Николай. — Мама моя, — сказал он с надрывом бывалого урки, — на коленях стояла перед тобой! Не прощу! — Он скрипнул золотыми зубами. — Друзей приглашу, втроем теперь распялим тебя!

Изумляясь такой глубинной порочности Николая, Женечка рассказала о его угрозе матери. Та сразу же — к родителям Николая.

Вечером отец Николая выпитой второй бутылкой портвейна ударил сына в неисправимую голову и сказал, что если тот не исчезнет отсюда от греха года на три, то он его своими руками в милицию сдаст.

Николай огрызнулся, но исчез. И не на три года, а надолго. Обретался где-то то в северных, то в южных краях, но родители и тем уже были рады, что жив и раз в год письма пишет.

У Женечки же после этой истории, вместо того чтобы, образно говоря, слететь розовым очкам, они словно приросли еще прочнее. Что ж, рассудила она, я точно знаю, что есть негодяи на земле. Но есть и хорошие люди. И даже в негодяях есть хорошее: ведь Николай мог в самом деле позвать друзей и выполнить обещанное, а не стал, значит, сохранилось в нем что-то человеческое.

— А если ребенок родится? — спрашивала ее Любовь Юрьевна. — Позор-то какой перед людьми.

— Позор Николаю, а не мне. Я-то при чем? — наивно спрашивала Женечка.

— Ты в самом деле такая дура или придуриваешься?

— Не знаю! — загадочно ответила Женечка.

Она не забеременела, хотя легкую венерическую болезнь получила, которую тайно вылечила. Женечка вообще решила теперь не говорить маме о неприятных вещах в своей жизни, чтобы ее не огорчать. Она и раньше не говорила, но раньше неприятных вещей, в сущности, и не было.

Позор же, каким его понимала Любовь Юрьевна, Женечку не миновал, потому что Николай перед уездом успел-таки нахвастаться где попало.

К Любови Юрьевне подходили с соболезнующими и доброжелательными расспросами, она, бледнея, отвечала:

— Вранье! Все вранье!

Женечку в школе тоже расспрашивали. Она говорила:

— Вы что? Как вас это может волновать? — экзамены скоро!

И такое что-то было в ее чистом лице и чистом голосе, что все отходили с чувством, будто накануне экзаменов действительно нелепо не только спрашивать о таких вещах, но и, собственно говоря, быть изнасилованной.

Женечка хорошо окончила школу и поступила в геологоразведочный техникум. Могла бы и в институт, но ей очень понравилось здание геологоразведочного техникума: старое, трехэтажное, с колоннами у входа. Еще больше понравилось ей внутри: высокие стены и окна, арки, широкие металлические лестницы с узорчатыми перилами, а особенно одно местечко под лестницей, полутемное, укромное, как славно здесь стоять опустив голову и выслушивать признание в любви (она ведь, как всякая нормальная девушка, мечтала о любви). И поскольку документы у нее были с собой, она сдала их в приемную комиссию.

Она училась по специальности картографа.

Но признаний под лестницей не было.

Дело в том, что к восемнадцати годам красота ее стала полной и развитой. Она на некоторых производила какое-то даже ошарашивающее впечатление. В этой красоте ощущалось не притяжение, а отталкивание.

Если сказать проще, то большинство мужчин и юношей считали, что у нее непременно кто-то уже есть, не может не быть! — и поэтому даже не делали попыток. Сами ее приветливость ко всем и готовность откликнуться на разговор, на шутку, на улыбку и даже на грубоватое (от робости) заигрывание казались подозрительными.