На другой день Женечка не увидела Дмитрия в холле (заказ еще не был выполнен, хотя Дмитрий пропускал уже сроки).

Она поехала домой, предчувствуя, вернее, почти зная, что будет там.

Это там и было: Дмитрий был с женщиной. Видимо, он дал ей предварительные указания, потому что она внешне никак не отреагировала на приход Женечки. Но почувствовала, естественно, некоторую неестественность ситуации и была скованной, неловкой. Зато Дмитрий необыкновенно вдохновился, однако это тоже выглядело неестественно. Впрочем, пока Женечка укладывала в холодильник принесенные продукты, пока варила кофе на электрической плите (газовая печь служила только для отопления, плиты не было в ней), они поуспокоились, они забылись, они всерьез увлеклись друг другом.

Женечка уютно села возле столика, где была плита, и стала наблюдать с улыбкой.

Дмитрий, весь из мышц и сухожилий, был — движение, энергия, изобретательность, фантазия. Его женщина, вся из округлых линий, наполненных туго и плотно, но аккуратно и соразмерно, сначала лишь стремилась угадать эти движения, чтобы плавно следовать им, и ей это все лучше удавалось, она все лучше понимала, что далее будет делать с нею этот воплощенный вихрь, не желающий и минуты бушевать в одном направлении, потом уже неясно было, кто кого увлекает, кто кого зовет и ведет за собой, а потом она вдруг овладела этим вихрем, она утихомирила и распластала его, заставила замереть и жить только прислушиванием к своим ощущениям — тем, которые она своевольно дарила, паря над ним, взмывая в прихотливых переменах ритма. И вот она коротко вскрикнула, и он зарычал, она упала на него — и они замерли, как убитые.

Очарование кончилось.

Дмитрий выкарабкался из-под бесчувственной женщины и, лежа на спине, опираясь на локти, сказал Женечке:

— Подай штаны.

Она подняла с пола и бросила ему джинсы.

— Футболку!

Она бросила ему футболку.

— Чего разлеглась? — ткнул кулаком женщину в бок Дмитрий. — Тут не гостиница тебе.

— Какой грубый! — сладко потянулась женщина.

И, вспомнив о присутствии Женечки, застеснялась, засмущалась, быстро оделась.

— Кофе? — предложила ей Женечка.

— Да нет, спасибо…

— Почему?

Такое простодушное удивление было в голосе Женечки, что женщина, как загипнотизированная, пошла к столику, села. Женечка поставила перед ней чашку, а потом протянула руку:

— Евгения.

— Наташа.

— Очень приятно. Вот сыр, вот печенье, берите. Дмитрий, а ты?

Дмитрий хмуро подошел, налил кофе, отошел к окну, пил стоя, облокотившись о подоконник.

— Я до этого никогда не наблюдала, — делилась с Наташей Женечка своими мыслями. — Да и не имею желания, когда особенно посторонние люди и некрасивые. Или когда порнография. Очень редко бывает красиво. У вас было красиво. У вас обоих, — улыбнулась она Дмитрию.

— Спасибо, — процедил он, а Наташа, хлебнув слишком большой глоток горячего кофе, поперхнулась. Тем не менее, обжигаясь, продолжала пить как можно быстрее. Допила.

— Все? — спросил ее Дмитрий.

Она кивнула.

— Проваливай.

Наташа покорно пошла к двери.

Остановилась:

— Мы еще увидимся?

— Посмотрим.

— Я тебя обожаю.

— Ладно, вали.

И она ушла.

— Я тебе не верю, — сказал Дмитрий. — Ты врешь. Ни у одной женщины мира не может быть такой реакции на акт любимого человека с другой женщиной. Или ты меня не любишь, или ты просто чокнутая.

— Считай, что чокнутая, потому что я тебя люблю. Это было действительно красиво. И тебе ведь было хорошо? Я это видела, и мне было за тебя радостно.

— Зато сейчас мне плохо.

— Извини.

— Нет любви без ревности! Без зависти! Это как в творчестве. Я, например, всем завидую, кто лучше меня. Слава богу, среди современников таких почти нет.

Он подумал и поправился:

— Совсем нет. Я бы этого не вынес. Но я и классикам завидую. Леонардо да Винчи убил бы. Рембрандта, суку, на суку подвесил бы! Рафаэля, особенно Рафаэля, падлу! — с живого шкуру бы снял! Боттичелли за его Венеру кастрировал бы! Всех французов-импрессионистов — к стенке на Пер-Лашез! Ревную! Ревную к Великой Бабе Искусства, которая зовется Гениальность и отдается, блядь такая, только избранным! Слушай! — вдруг озарило его. — Я не с того конца начал! Не тебя заставить ревновать надо, а себя! Вот оно что! Вот где собака-то зарыта! Если я тебя с мужиком увижу, вот тогда будет результат! Я не выдержу, измордую тебя, к чертям собачьим, — и прогоню. И все. А то я изнемог уже совсем.

— Как же ты меня увидишь? Я ни с кем не хочу.

— Захочешь.

— Не захочу.

— Я прикажу тебе. Иначе — выгоню.

— Я лучше сама уйду. Раньше — да, я искала. Мне было обидно, что я все одна и одна, ну и просто тело требовало, наверно. Теперь я тебя люблю, и мне больше никого не надо.

— Это неправильно! Ты — как природа, а природа любит всех! Ты должна быть смертельно любвеобильна, ты должна любить и хотеть всех, всех, всех!

— Ты что-то придумал обо мне. Я хочу только тех, кого люблю. А люблю пока только тебя. А то, о чем ты говоришь, это нарциссизм, я читала.

— Плевать! Слушай, ты можешь мне помочь? Хочешь мне помочь?

— Хочу.

— Ради меня — побудь с другим, а? Освободи меня, ради бога, я же гибну просто-напросто!

— Не легче ли мне просто уйти?

— Нет! Я тогда вообще с ума сойду. Мне надо видеть, как тебя опохабили, обесчестили на моих глазах! Если ты меня любишь, ты должна на это пойти.

Она подумала:

— Не знаю… Почему обязательно — опохабили, обесчестили?

— Я только выражаюсь так! На самом деле тебе даже будет хорошо, я тебя с таким человеком познакомлю! Красавец!