Переехав из Болоньи в Триест, чтобы быть поближе к Венеции, он поставил там комедию «Сила настоящей дружбы» и написал либретто к одной кантате. Также в Триесте он доработал труд, ради которого восемью годами раньше, зимой 1765–1766 года, рылся в Варшаве в архивах богатейшей библиотеки епископа Киевского господина Залусского: «История волнений в Польше со времени кончины Елизаветы Петровны до заключения мира между Россией и Османской Портой, в которой можно найти все события, повлекшие за собой революцию в этих государствах». Он опубликовал два первых тома с конца 1773-го по весну 1774 года у одного издателя из Гориции. Тогда-то и зародился спор по поводу третьего тома: сильно разгневавшись, Казанова обвинил в плутовстве издателя, который отказался передать ему шесть цехинов и двести авторских экземпляров. Издатель, со своей стороны, заявлял о небрежности автора, выставлявшего в свою защиту несерьезные аргументы. В конце концов, несмотря на обещания Джакомо, четвертый том в свет так и не вышел.

Наконец он вернулся в Венецию. Радость была с оттенком грусти, потому что ему теперь уже пятьдесят, лучшие друзья на том свете, ему не приходится рассчитывать ни на чью моральную, а главное, финансовую поддержку. Только перо помогло бы ему сводить концы с концами. Он многого ожидал от своего стихотворного перевода «Илиады» на итальянский язык. Первый том, посвященный «Его светлости монсеньору Карло Спинола, маркизу Священной Римской Империи и прочая и прочая» и включавший пять первых песней, вышел в 1775 году у печатника Модесто Фанцо, а второй, посвященный лорду Тилни, – в начале 1776 года. Третий том вышел в 1778 году и был посвящен Джан Доменико Стратико, некогда бывшему доминиканцем, жадным до всех земных наслаждений, а теперь ставшему епископом в Далматии. Четвертый том так света и не увидел, и не только потому, что Казанова вел беспорядочное существование, занятый добыванием средств к существованию, что мешало усидчивому труду и любой последовательной деятельности: в 1776 году «неожиданно» вышла другая венецианская «Илиада» в переводе настоящего эллиниста, иезуита Кристофоро Ридольфи, которая быстро затмила краткий, чисто светский успех его собственного труда.

Бедный Казанова, который, как мы видели, переживал тогда не лучшие времена, не мог добывать себе пропитание пером и был вынужден просить у инквизиторов о должности шпиона и доносчика. Невзгоды, подталкивавшие его на лихорадочные поиски успеха, который должен был быть немедленным и прочным, сделали его злопамятным и желчным. Все, что он сумел тогда написать, – это весьма посредственный памфлет против Вольтера, умершего в 1778 году: «Избранное из книг “Похвалы” Вольтеру», которое он посвятил, еще более смиренный и заискивающий, как никогда, дожу Паоло Ренье: вечно это жалкое усердие перед венецианскими властями, пресмыкательство и навязчивая лесть государственным учреждениям, низкопоклонство перед властью.

Пытаясь упрочить свою хлипкую репутацию литератора, Казанова брызжет идеями. И в 1780 году очертя голову бросается в журналистику, начав издавать ежемесячный журнал, на самом деле являясь его единственным составителем, – «Opusculi Miscellanei» («Смесь»). В шестом и предпоследнем номере, вышедшем в июне 1780 года, он опубликовал «Дуэль, или Краткое жизнеописание венецианца Дж. К.», в котором безо всякой совести переоценивает свою жизнь, создает апологию самого себя. Он собирался изложить письменно историю своего поединка с графом Браницким, чтобы представить (совершенно объективно!) решительное и неопровержимое доказательство своей почтенности как человека и венецианца. На самом деле венецианцам было чихать на моральную реабилитацию господина Джакомо Казановы. Снова неудача: журнал не имел ожидаемого успеха и через полгода перестал выходить.

Однако это не отвратило Казанову от журналистики, поскольку он основал газету театральной критики – «Гонец Талии», в первое время выходившую еженедельно, на сей раз на французском языке. Правда, Джакомо, у которого никогда не было недостатка в проектах, чтобы попытаться поправить свои дела, отныне стал театральным антрепренером и привез в Венецию французскую труппу, которой намеревался устроить дебют и поддерживать благодаря своему журналу. Это было своего рода возвращение к истокам для сына актеров. «Я никогда не читал ничего, что лучшим образом могло бы провалить театральную труппу», – зло заявил Карло Гоцци по поводу его листка. В очередной раз предприятие будет свернуто: одиннадцатый выпуск газеты стал последним. В оправдание Казановы следует признать, что в последней четверти XVIII века театр в Светлейшей не был тем, чем он был раньше. В то время Венеция, где осталось всего-навсего семь театров – два оперных, два оперы-буфф и три комедии, – уже не являлась театральным и музыкальным центром всей Европы.

Упрямый Казанова не отчаялся и упорствовал в своих литературных предприятиях. На сей раз он задумал новый исторический роман, «Венецианские анекдоты», опубликованный в 1782 году. Надо сказать, что автор не перетрудился, заставляя работать свое воображение, а всего лишь перенес «Осаду Кале» госпожи де Тансен на историческую почву Венецианской республики. Очевидно, он надеялся, что на этом перепаханном поле взойдут несколько цехинов, и даже не пытался создать литературное произведение.

В 1778 году Казанова опубликовал в Праге «Историю моего побега из венецианской тюрьмы Пьомби». Рассказав ее при всех дворах Европы, во всех светских салонах Парижа и иных мест, во всех королевских и княжеских дворцах, он наконец решился превратить свой самый большой устный успех в литературное повествование. В тот же год, все так же в Праге, Казанова опубликовал свое самое амбициозное и самое оригинальное произведение – «Искамерон, или История Эдуарда и Элизабет, проведших 81 год у мегамикров»: нечто среднее между утопией и научной фантастикой. Выпустив его вслед за предыдущим произведением, он ожидал значительного успеха и приличных доходов. Однако аудитория оказалась более чем скромной, поскольку в целом ему с трудом удалось завлечь сто пятьдесят подписчиков на издание. Надо признать, что провал был оправданным. Хотя специалисту роман предоставляет замечательный материал, позволяющий узнать о воззрениях Казановы на самые разнообразные темы, от политики до философии, включая медицину, хирургию, богословие, математику, физику и химию, в глазах венецианца той поры этот «Искамерон», бесспорно, скучный и неинтересный, представлял собой жуткую бесконечную мешанину, которую невозможно читать.

Нет пока ничего более разрозненного, разнородного, раздробленного, чем литературное творчество Казановы. Сочинения по случаю или для добывания пропитания, в основном на злобу дня. Беспорядочные шаги в разных направлениях, пробы во всех жанрах, из которых не складывается ничего целостного. То поэт, то эссеист, переводчик, романист, драматург, театральный критик, историк, памфлетист, политолог… Он так и не нашел подходящей для себя формы.

Однако в 1790 году, в шестьдесят пять лет, он сообщил Ламбергу, что работает над новым сочинением – своими Мемуарами, вероятно, начатыми годом раньше: он решил рассказать о своей жизни, облечь в письменную форму свои воспоминания. В декабре 1790 года Ламберг пишет Опицу, что Казанова уже закончил половину своего автобиографического труда. Вопрос в том, почему и каким образом ему однажды пришла в голову мысль написать «Историю моей жини». Надо ли полагать, что это литературное занятие ему ненавязчиво посоветовал врач в связи с его проблемами со здоровьем и что оно прежде всего должно было возыметь лечебное действие? «В апреле 1798 года Казанова переболел недугом, который ввергнул его в состояние глубокой усталости. Через несколько недель ему пришлось вызвать ирландского врача, поселившегося неподалеку от Дукса, – доктора Джеймса Коламба О’Рейли, который прописал ему полный покой и, в частности, прекрашение занятий математикой. Но зная характер своего беспокойного пациента, врач посоветовал ему неутомительное развлечение. Так, в письме от 17 мая, О’Рейли предписал Казанове интеллектуальную терапию для лечения его болезни: “…но дорогой друг, нужно на несколько месяцев отказаться от мрачных исследований, утомляющих мозг, от секса, нужно, чтобы вы теперь стали ленивцем, а для облегчения, некоторым образом, вам следует всего-навсего вспомнить прекрасные дни, проведенные в Венеции и в других частях света”» [111] . Так значит, это врачу принадлежала инициатива в написании огромной автобиографии? Мне кажется вероятным, что добрый доктор попал в точку лишь потому, что Казанова уже сообщал ему в предыдущих разговорах об этом плане, пока еще остававшемся туманным.

Если верить самому Казанове, то главной причиной, подтолкнувшей его к созданию «Мемуаров», было желание избегнуть скуки и докучников в Дуксе. Он жил в столь душной и враждебной атмосфере, что ему было необходимо найти отдушину: ею и стала автобиография. Однако я убежден, что даже без объективного и ужасного давления в Дуксе он все-таки написал бы «Историю моей жизни». Ведь Казанова постоянно записывал свои встречи, разговоры, приключения, значительные, а главное, незначительные события, при которых присутствовал, словно, необязательно сам это зная и сознавая, намеревался однажды выступить свидетелем того, что видел, пережил, испытал. Он прямо называет свои заметки «капитулами». Если Казанова использует столь важный и помпезный термин, обозначая отчеты о своих развлечениях, великолепных обедах и светских фривольностях, значит, придает им огромную – капитальную – важность. Кстати, всю свою жизнь он таскал их с собой в багаже, заботясь о них так же тщательно, как и об одежде. Точно так же он хранит свою переписку, словно уже знает, что однажды подведет итог. Хотя написание «Истории моей жизни» – способ выживания в напряженной и нездоровой атмосфере Богемии, оно все-таки не выглядит импровизацией. Самое поразительное – насколько срочной Казанова считает свою обязанность довести дело до конца. Он работает яростно, лихорадочно, как сумасшедший: «Я пишу по тринадцать часов в день, которые проходят для меня, как тринадцать минут», – пишет он своему другу Опицу. Из той же переписки: «Я пишу с утра до вечера и могу Вас уверить, что пишу даже, когда сплю, ибо мне всегда снится, что я пишу». В своем более чем преклонном возрасте он знает, что борется со временем, что ему надо спешить, если он хочет завершить начатое. При таких условиях это уже не просто труд дилетанта, не знающего, чем себя занять в часы вынужденной праздности, не легкое времяпровождение, утешение для профессионального распутника в отставке. Он не пережил бы на самом деле того, что пережил, если не записал бы пережитое, ведь написанное оставит непреходящий след в памяти людей и потомства. Жизнь не состоится до тех пор, пока не получит письменного выражения.