С полковой и осадной артиллерией дело пока обстояло похуже. Поскольку полков нового строя, в которых капралами, сержантами и частью офицерами служили те дворяне и дети боярские, кои до сего проходили службу в войсках Мориса Оранского, и в которых по штату как раз и имелась полевая артиллерия, пока была всего лишь дюжина. Но лиха беда начало. Осадной же пока был лишь один полк, да и убедиться в его боевой эффективности пока случая не было. Остальная осадная артиллерия была представлена системами старого образца, крайне громоздкими и с малой скорострельностью…

А вот с крепостной артиллерией дела обстояли совсем швах. Единственное, что там было сделано, так это подготовлены штатные расчеты. Но, поскольку большая часть состава таковых была набрана из городского ополчения, уровень этой подготовки по разным гарнизонам отличался очень разительно. Если на юге, скажем, в том же Азове, он был вполне приемлем, то в центральных, северных и особенно восточных губерниях дела обстояли совсем грустно. А кроме того, пока имелись серьезные трудности и с подготовкой флотских артиллеристов…

С пехотой же пока дело обстояло довольно жидко. Двенадцать полков нового строя уже были сформированы и вооружены, причем капралы и сержанты стрелецких рот в них уже получили на вооружение кремневые ружья, в пикинерских же, а также все офицеры — кремневые пистолеты с уже не колесцовыми, а ударными замками. Остальной личный состав пока довольствовался старыми фитильными. Уровень боеспособности полков нового строя по отношению к старым стрелецким приказам я оценивал не менее как три к одному, поскольку в этих полках впервые в русской армии была введена ежедневная боевая подготовка, а сами полковые городки были оснащены всем необходимым — от плаца, используемого для начальной строевой подготовки и парадных построений, до так называемого тактического поля. На нем стрельцы полков нового строя отрабатывали как передвижения и перестроения на пересеченной местности, так и всякие инженерные работы: рытье апрошей и окопов, обустройство редутов и иных полевых укреплений и так далее. Достаточно сказать, что стрелец полка нового строя делал не менее двух, а некоторые даже и трех выстрелов в минуту из обычной фитильной пищали, в то время как стрельцы — один, и лишь очень немногие, лучшие, — два. Не говоря уж о том, что старые стрелецкие приказы на поле боя были совершенно неспособны ни к какому маневрированию, и при изменении обстановки им оставалось лишь умирать на том месте, где они были поставлены в начале боя.

Однако новых полков, как я уже упоминал, было всего двенадцать, с общей численностью личного состава в пятнадцать тысяч человек. И каждый такой полк обходился мне в сумму, превышающую содержание старого стрелецкого приказа сходной численности в три с половиной раза. Более-менее быстро увеличить количество этих полков, да и то на не слишком впечатляющую цифру, я мог, только совсем распустив старые стрелецкие полки. Что неминуемо привело бы если не к бунту (все-таки я в народе любим и уважаем, а военная реформа, как все знают, стопроцентно мое детище), то как минимум к серьезным волнениям. Так что я решил пойти путем эволюции и просто запретил московским стрелецким приказам принимать на службу новых стрельцов, а также предложил старым переходить на службу в полки нового строя, ожидая, что лет через двадцать старые стрелецкие приказы исчезнут сами по себе. Но сие дело шло очень туго. Оклад у стрельцов новых стрелецких полков был куда выше, чем в старых приказах, но им запрещалось иметь двор и хозяйство, да и полковые городки я велел выстроить эдакими «кустами» — по нескольку рядышком, в отдалении от городов, не слишком, впрочем, большом, чтобы военные при наличии свободного времени могли добраться до города и потратить там жалованье. Так, скажем, московский «куст» из двух кирасирских, четырех стрелецких нового строя, двух артиллерийских полевых и одного артиллерийского осадного полков был расквартирован в Одинцове. Но все же для стрельцов переселение в эти городки означало бросить нажитое и оторваться от семьи. А бросать нажитое старые стрельцы никак не хотели…

Ну а в этом случае бюджет позволял увеличивать количество пехотных полков нового строя максимум на один в год. Так что до приемлемой численности полевой пехоты, кою я определил в пятьдесят тысяч человек, моя армии должна была дорасти лет через пятнадцать. И лишь после этого я мог бы приступать к кардинальным реформам гарнизонных войск. А сейчас я ограничился в отношении них регулярными смотрами-учениями, которые проводил назначенный генерал-инспектором крепостей воевода Федор Шеин. А в Сибири все вообще шло само по себе. До тех гарнизонов у меня руки ну никак не доходили. Ну да и хрен с ним. Все равно воевать ни с кем не собираюсь…

В дверь кабинета тихо стукнули, и в проем просунулась голова Аникея.

— К вам сэр Бэкон, государь…

— Зови, — кивнул я, вставая из-за стола и потягиваясь. Эк спину прихватило…

— Ваше величество. — Ректор университета поприветствовал меня легким поклоном.

— Заходите, Фрэнсис, — радушно улыбнулся я. — Не желаете ли взвару зверобоя? А то я немного засиделся, даже спину прихватило, и как раз думал отвлечься.

— Кто я такой, чтобы оспаривать желание самого царя? — шутливо вскинув руки, отозвался Бэкон.

— Вот вы-то как раз частенько и оспариваете, — парировал я его шутливый выпад.

— Но исключительно по делу, кое именно ваше величество и возложило на мои плечи, — делано возмутился он.

Я рассмеялся.

— Да, с этим не поспоришь. — Я повернул голову и, повысив голос, крикнул Аникею: — Зверобойного взвару неси! — А затем снова развернулся к ректору университета. — Что же привело вас ко мне на этот раз, Фрэнсис?

— Увы, как обычно, дела моего университета.

Я вскинул руки в деланом испуге:

— Неужто опять собираетесь просить денег?

Бэкон рассмеялся.

— Не только, ваше величество, но и денег тоже. Несомненно. К тому же вы мне задолжали, сир. Вы обещали оснастить университетскую типографию шестью печатными станками, мы же пока имеем лишь два. И я намерен свирепо потребовать как можно более скорого возвращения долга, — приняв горделивую позу, заявил Бэкон.

А я смотрел на него с легкой грустью. За последнее время я буквально подсел на беседы с ним. Сэр Фрэнсис Бэкон действительно был гением. Но отнюдь не «своего времени». Он был просто гением. Любых времен. После бесед с ним я даже начал испытывать ощущение, что люди с течением времени сильно поглупели. И уж точно понял, что вся наша бытовая кичливость достижениями науки начала двадцать первого века не имеет под собой никаких оснований. Да, Бэкону не хватало того, что я для себя назвал «примитивной арифметикой», то есть неких элементарных знаний, усвоенных нами даже не столько в школе или институте, в которых многие из моих современников учились не так чтобы очень хорошо, а скорее из всего массива обрушивающейся на нас разными путями информации. А таковых путей было немерено. Просто навскидку — печать, телевидение, книги (ну для тех, кто их читает), радио, нравоучения родителей и обсуждения с друзьями, чаты, блоги и просто примитивное рытье в Интернете, да мало ли… Но зато он умел мыслить цельно. Так, как люди двадцать первого века совершенно не умели. Он жил в некоем неразделенном мире, в котором все было взаимосвязанно — от маршрута миграции журавлей до глубины залегания руд в Уральских горах и численности студентов в Московском университете. И он умел видеть именно такиевзаимосвязи. А не просто курс голубых фишек на РТС или стоимости нефтяных фьючерсов на Нью-йоркской и Лондонской биржах. Такие примитивные взаимосвязи его не слишком интересовали, но я теперь был уверен, что если бы он действительно заинтересовался подобными вещами, то всякие там финансовые гуру типа Джорджа Сороса или Уильяма Баффета очень быстро отошли бы нервно курить в сторонку… Возможно даже, люди информационного общества совершенно утратили способность мыслить так. И это означало, что никаких гениев у нас нет и быть просто не может. Что для человечества очень печально. И ему остается только надеяться на то, что когда-нибудь появится некий могучий искусственный интеллект, который вновь обретет способность существовать в цельном мире. Однако, если сие случится, это будет означать, что человек окажется по отношению к этому интеллекту в глубоко подчиненном положении. Что ж, мы сами делаем с собой то, за что потом и отвечаем полной мерой…