Леофсиг, однако, уже привык к подобной манере общения. Он серьезно обдумал вопрос – занятие всяко более интересное, чем махать лопатой над полной ямой дерьма.

– Вашему племени, должно быть, легче под ункерлантцами, а нашим – под альгарвейцами.

– Пожалуй, ты прав, – согласился каунианин, – ибо альгарвейцы могут презирать нас, и оттого у них остается меньше презрения в ваш адрес. – Он подождал, пока Леофсиг взмахнет пару раз лопатой, и добавил вполголоса: – Быть может, сегодня ближе к полуночи тебе придется ответить на зов природы, как и мне.

– Да ну? – Леофсиг почесал в затылке. – Знал я, что вы, кауниане, педанты и зануды, но чтобы до такой степени…

Гутаускас ничего не ответил. Он только глядел на юношу пристально, чуть искоса. Леофсиг снова почесал в затылке. Если бы дело происходило в романе о временах Шестилетней войны, герой с первого слова понял бы, что пытается сказать ему каунианин. Ну, по крайней мере, Леофсиг сообразил, что ему о чем-то стараются намекнуть.

– Ну… кто знает? – промолвил он. – Может, и придется.

Все так же молча каунианин отошел и принялся копать новую яму. Леофсиг продолжал забрасывать землей старую. Он не особенно торопился. Альгарвейцы слишком скверно кормили пленных, чтобы те могли торопиться, да и сортирный наряд не то поле деятельности, что способно пробудить энтузиазм.

Наконец, когда солнце склонилось к закату, он отложил лопату и встал в очередь за скудным ужином, вполне напоминавшим скудный завтрак и столь же скудный обед. Ему достался тонкий ломоть черного хлеба и миска щей с репой и парой кусочков солонины, настолько жирной, что ее следовало бы именовать салом, и в придачу чашка того, что альгарвейцы упорно именовали пивом. На вкус казалось, что жидкость черпают прямо из сточной канавы.

Леофсиг все равно выпил эту мерзость. В последнее время он ел и пил почти все, в чем мог хотя бы заподозрить пропитание. Ему доводилось видеть, как пленные глотают собственных вшей. Так низко он еще не опустился, но понимал, что и это возможно. Живот почти непрерывно ныл, словно гнилой зуб. После каждой трапезы боль отступала на часок-другой, и это время юноша особенно ценил.

После ужина пленников строили перед бараками для вечерней, заключительной поверки. В виде исключения альгарвейцы-охранники дважды подряд посчитали заключенных правильно, на чем и успокоились.

– Вы теперь идти, – объявил старший караульный на скверном фортвежском. – До утренний поверка не выходить – только идти ссат, идти срат. Выходить за другим… – Он провел пальцем по горлу. Леофсиг пожалел, что у альгарвейца руки, а не ножи.

Вместе с остальными пленниками из своего барака юноша вернулся на койку. Одни заключенные сбивались в тесные кучки, чтобы поболтать. Другие играли в кости – на деньги или, что чаще, на еду. Кое-кто писал письма домой или перечитывал те редкие послания, что дозволялось им получать. Большинство же безвольно опускались на койки, чтобы отдохнуть и отоспаться, сколько дозволяют тюремщики.

В тусклом свете фонаря на Леофсига мрачно косился Мервит. Юноша тоже поглядывал на великана. Оба слишком устали и были слишком голодны, чтобы обмениваться чем-то, кроме убийственных взглядов. Кроме того, ни тот, ни другой не хотели попасть на суд к альгарвейскому коменданту. Даже половинными пайками драчуны вряд ли отделались бы. Подобная перспектива даже Мервита могла склонить к примерному поведению.

В конце концов великан завалился на бок и захрапел. Леофсигу тоже хотелось спать; каждая жилка в его теле молила об отдыхе. Но если он сейчас задремлет, то не сможет вместе с Гутаускасом выйти в полночь. А если не задремлет, завтра будет ходить разбитый весь день. Что важнее? Не зная, правильно ли он поступает, юноша смежил веки и сделал вид, будто заснул, не позволяя себе погрузиться в забытье.

Вернулся на свою койку Гутаускас, до того вполголоса беседовавший в проходе с остальными каунианами из их барака, как это обычно бывало, прежде чем охранники погасят фонарь. Вскоре дыхание его стало неторопливым и мерным. Дрыхнет, что ли?!

Леофсиг наблюдал за ним из-под полуопущенных век, готовых в любую минуту склеиться намертво. В окошки барака не проникал ни единый лучик света, чтобы юноша мог оценить, сколько прошло времени – молодой месяц взойдет перед самым рассветом. «Ну и как, – раздраженно подумал Леофсиг, – узнает Гутаускас, когда наступит полночь?»

Он настолько обозлился на каунианина, что сон как-то сам собою отступил немного. Наконец, в полуночный – а может, и нет, кто его знает – час Гутаускас поднялся с койки и прошел к дверям барака. Их на ночь не запирали. По проходу скользнул прохладный ветерок.

Сердце юноши заколотилось. Леофсиг поднялся на ноги и вышел в ночь вслед за своим соседом по койке. Если бы кто-то окликнул его, он готов был обругать каунианина за то, что тот разбудил его посреди ночи. Но все было тихо. Зевая, юноша поплелся к выгребным ямам.