Чердынцев снова зашарил биноклем по плетням, по окнам домов, по палисадникам. Ни одной приметы того, что в деревне полно немцев, нет. Но тогда что же сдерживает его, а он, в свою очередь, сдерживает маленького солдата?

– Всё-таки я схожу, товарищ лейтенант, пошукаю, чем мыло отличается от навоза.

– Мыло от навоза, мыло от навоза… – сомнение так и не стёрлось с лица лейтенанта. – Ладно, Ломоносов, иди!

– Автомат я оставлю. На всякий случай.

– Разумно. Возьми ТТ.

– И ТТ не надо. Я, ежели что, – ножиком, – он достал из чехла финку, сунул её в рукав гимнастёрки. – Так надёжнее. А главное – шума никакого.

– Поаккуратнее, Ломоносов.

– Постараюсь. Я ведь что, я ничего – обычный солдатик, который идёт домой к мамке, – Ломоносов положил автомат на густой свалявшийся куст травы, сбросил пояс с патронной сумкой и разом оказался расхристанным, неряшливым, без ремня дезертиром, только мятые складки, оставшиеся на гимнастёрке, свидетельствовали, что у него был ремень. – Да только вряд ли кто будет мною интересоваться.

Он выложил из своего ранца печёное мясо, завёрнутое в полотенце, оставил два куска сырых, переставших источать сукровицу, вскинул перекошенный на один бок немецкий «сидор» на левое плечо и весело, по-птичьи присвистнув, перемахнул через кусты. Устремился к деревне.

Лейтенант проводил его взглядом, послушал свист маленького солдата – тот пытался перекликаться с птахами, но любая, даже самая незначительная птичка могла легко пересвистать его, и Ломоносов переключился на песенки, которые знал, попытался сгрести их в одну кучу: популярный шлягер «Легко на сердце от песни весёлой», бесшабашную «Рио-Риту», не менее известную песенку о водовозе («Удивительный вопрос – почему я водовоз?») и мешанина эта выглядела вполне гармоничной, одно в ней совмещалось с другим. Но чтобы угадать хотя бы одну мелодию из этого свиста, надо было быть очень подготовленным человеком, музыкантом, А Чердынцев ни подготовленным человеком, ни музыкантом не был…

Маленький солдат быстрым махом одолел поле, отделявшее лесок от крайних домов деревни, между двумя плетнями протиснулся на неровную запылённую улицу и исчез.

– Дай Бог, чтобы всё сладилось, – пробормотал лейтенант, ощущая, как тревога начинает знакомо сдавливать ему сердце.

Он недаром тревожился.

Пройдя по улице метров двадцать, Ломоносов увидел стоявшую за калиткой, сколоченной из фанерок, отодранных от почтовых посылок (на фанерках даже адреса остались), старую женщину с весёлым морщинистым лицом и яркими голубыми, не тронутыми возрастом глазами.

– Маманя, немцы в деревне есть? – спросил он неожиданным шёпотом, хотя шёпот был излишен – здесь, на виду у половины деревни что шёпотом говори, что в полный голос – всё едино.

– Немцев нету, сегодня утром, часов в пять укатили, – сообщила старая женщина, – проездом были и хорошо, что исчезли, а вот полицаи есть. Немцы их для порядка тут оставили.

– Много?

– Двое.

– Маманя, у меня мясо свежее есть, в лесу дикого кабанёнка удалось подстрелить. Не обменяю ли у тебя на хлеб и соль?

Старуха испытующе оглядела маленького солдата, тот даже поёжился под этим пристальным взором, словно его просвечивали насквозь, как рентгеном. Глаза у старой женщины сделались влажными.

– Мясо кабанёнка, говоришь?

– Так точно, в лесу подвернулся, – Ломоносов вдохновенно почесал бульбочку носа концом пальца. – Свеженький.

Быстро глянув в одну сторону, в другую, старуха махнула морщинистой коричневой рукой.

– Да я бы тебе хлеба без всякой кабанятины дала… Ладно! Давай мясо, у тебя оно в эту жару всё равно пропадёт.

Маленький солдат проворно извлёк из ранца оба куска, протянул старухе, та понюхала их, кивнула удовлетворённо:

– Действительно свежее!

Через несколько минут она вынесла из дома три каравая хлеба, соль, насыпанную в гранёный стакан и полдесятка луковиц.

– На! Хлеб вчерашний, зачерстветь ещё не успел.

– Пойдёт, – обрадованно выдохнул Ломоносов, – очень даже пойдёт, – он скорехонько уложил хлеб и соль с луковицами в ранец. Один каравай не вместился – слишком велик был, и маленький солдат сунул его себе под мышку.

– Спасибо, маманя! Прощай!

– И тебе спасибо. И ты прощай!

Маленький солдат благополучно одолел отрезок улицы до прохода, проложенного среди плетней, свернул в проход и в то же мгновение столкнулся с невысоким щекастым парнем, наряженным в тёмную форму, украшенную ровным рядком светлых оловянных пуговиц и белой нарукавной повязкой.

Парень придержал маленького солдата рукой:

– Кто таков, сказывай! Откуда припёрся и куда направляешься?

Ломоносов не оробел, подкинул на плече трофейный ранец с провиантом, выставляя перед собой локоть и одновременно прилаживаясь к ножу, спрятанному в рукаве.