Хоть и попадались им в пути следы схваток, и люди в тех пахнущих порохом и горелыми головешками местах вроде бы были совсем недавно, а так никого нашим героям встретить не удалось – идти они продолжали большей частью по безлюдным местам.

– Что такое не везёт и как с этим бороться? – устало спрашивал лейтенант себя, горбился, слушая пространство, фильтруя доносившиеся до него звуки, словно бы в них рассчитывал найти ответ, но ответа не находил.

Продукты экономили предельно, их оставалось уже совсем немного и надежд на то, что им удастся ещё раз подстрелить какого-нибудь «съедобного» лесного зверя, почти не было; внутри сидели боль, что-то тупое, измотанное, из ушей не исчезал пронзительный электрический звон.

Идти дальше не хотелось, но идти надо было. Без передышек.

В один из жарких дней остановились на берегу чистого лесного озерца, густо поросшего резикой. Судя по необмятости берегов, сюда уже давно никто не наведывался. Было тихо. Пахло разогретой водой и спелой земляникой.

– Товарищ лейтенант, неплохо бы нам помыться и устроить постирушки, – просяще проговорил маленький солдат. – Давно этого не было… А?

– Вот именно – «а»! – лейтенант присел на земляной бугорок, похожий на одинокую детскую могилку, облюбовавшую себе место в резике. – Я и сам об этом думаю. Пока не обзавелись вшами и грязь наша не превратилась в коросту, надо помыться. Ты прав, Ломоносов!

Маленький солдат возбуждённо хлопнул ладонью о ладонь.

– Тогда вперёд, товарищ лейтенант!

Проделав в резике проход, – эта жёсткая, с острыми лезвиями стеблей трава недаром называется резикой, она способна исполосовать в кровь кого угодно, даже бегемота с его ороговелой кожей, – Ломоносов бочком прошёл через лаз и нырнул в воду, зафыркал, будто моржонок, за которым перестали присматривать мама и папа, заплескался, заухал вольно, громко заухал.

– Тихо, Ломоносов! – прикрикнул на него лейтенант. – Ты сейчас сюда всех немцев привлечёшь! Тебе они нужны? Мне – нет.

Вылезая из воды, маленький солдат неожиданно остановился у кромки воды, пригляделся к чему-то с изумлённым видом и внезапно охрипшим, но не потерявшим прежней грубой силы голосом воскликнул:

– Това-арищ лейтенант!

– Ну, я товарищ лейтенант.

– Това-а-арищ лейтенант! – грубый голос у Ломоносова внезапно истончился, сделался жалобным, будто у ребёнка, которого обидели родители, он помотал головой, стряхивая с неё капли воды, сунул руку под резику, в корни, растущие прямо из ила, пошарил там, ойкнул и через мгновение вытащил крупного, опасно ворочавшего своими клешнями рака. – Това-а-а-арищ лейтенант!

Он швырнул рака на берег к Чердынцеву. Рак плюхнулся в резику, задвигал клешнями, состриг несколько стеблей, забарахтался неуклюже, зашуршал, задёргался, пытаясь скрыться, но лейтенант подхватил его под костяной панцирь, выволок из густотья лезвистой травы и сморщился от боли – рак обеими клешнями вцепился ему в руку.

– Товарищ лейтенант, вы ему нижние половинки клешней обломите, он не будет кусаться. Вот так вот сделайте, – Ломоносов выдернул из корней резики ещё одного рака, угрожающе шевелившего своими костяными ножницами, с хрустом обломил одну половинку клешни, нижнюю, подвижную, потом то же самое сделал с другой клешнёй. – Вот так. И рак сразу делается безобидным, как майский жук.

Он швырнул на берег второго рака, затем третьего, за третьим – четвёртого. Лейтенант проворно подхватывал раков, складывал в кучку. Кучка эта шевелилась, скрипела панцирями, вращала окулярами глаз, норовила удрать, но лейтенант пресекал все попытки бегства участников предстоящей тризны, подхватывал каждого дезертира под грудь и швырял в общую кучу…

А из воды на берег летели всё новые раки – в маленьком солдате разгорелся охотничий азарт, он ухал разбойно, радостно, совал руку в корни резики, напрягался лицом, шаря там, и вытаскивал на белый свет очередного хитинового затворника. Наконец Ломоносов и сам вылез на берег.

– Сейчас мы, товарищ лейтенант, такой деликатесец забацаем, которого в меню ни одного московского ресторана нету – печёных раков, – маленький солдат звучно похлопал мокрыми ладонями по животу. – Вы пробовали когда-нибудь печёных раков, а?

– Не пробовал, – признался лейтенант.

– Это совсем другой коленкор, чем раки варёные, вы убедитесь. Был бы лист жести, мы бы запекли их на жести, как на противне, но жести нет. Рак, испечённый на противне – это третий коленкор.

Прошло ещё немного времени, и среди резики, на освобождённом от стеблей месте, – Ломоносов безжалостно выдрал резику вместе с корнями, – затрещал, зашевелил языками пламени костёр. Прогорел он скоро. Маленький солдат покидал раков прямо в тлеющий жар. На глазах они становились красными, светящимися, словно кораллы горячих южных морей, приобретали дорогой оттенок – к ним было боязно даже прикоснуться, но потом прилетевший ветерок поднял с костра тёмный пепел, запылил кораллы порохом, и они превратились в обычных, не отмытых от жирного озёрного ила раков.

Ломоносов вытащил из костра одного рака, поднял его за клешню и вкусно почмокал языком:

– Это вам, товарищ лейтенант, по общему решению собрания. На пробу.

– Вообще-то по правилам, Ломоносов, раков положено есть в месяцы, в названии которых есть буква «р»…

– А наша страна, товарищ лейтенант, живёт не по правилам, поэтому нам всякие параграфы – не указ. Мы можем трескать раков и в июле. И в июне с маем и августом тоже. Не дожидаясь сентября.

– Так по каким же канонам живёт, Ломоносов, страна, если не секрет?