– Умница ты, будь в папеньку. Про всех вспомнил, а глазки-то уж не смотрят. И меня узнал, Аннушку, пошептал, – «спасибо тебе, родная…». Голубочек ты мой сиротливый… – «родная»… так и сказал.

Мне стало покойно от ласковых рук. Я прижался губами к ним и не отпускал…

А потом пришел Горкин.

– Хорошо было, чинно. Благословил вас папашенька на долгую жизнь. Тебя-то как отличил: своим образом, дедушка его благословил. Образ-то какой, хороший-ласковый: Пресвятая Троица… ра-достный образ-те… три Лика под древом, и веселые перед Ними яблочки. А в какой день-то твое благословение выдалось… на самый на День Ангела, косатик! Так папашенька подгадал, а ты вникай.

После узналось, что отец сказал матушке:

– Дела мои неустроены. Трудно будет тебе, Панкратыча слушай. Его и дедушка слушал, и я, всегда. Он весь на правде стоит.

И Василь-Василича помянул: наказал за него держаться, а опора ему Горкин. Когда сказали Василь-Василичу, – уж после всего, – он перекрестился на образа и сказал:

– Покойный Сергей Иваныч держал меня, при моем грехе… пони-мал. И я жил – не пропал, при них. Вот, перед Истинным говорю, буду служить, как Сергей Иванычу покойному, поколь делов не устроим. А там хошь и прогоните.

И слово свое сдержал.

На Покров рубили капусту. Привезли, как всегда, от огородника Пал-Ермолаича много крепкой, крупной капусты, горой свалили у погребов. Привезли огромное «корыто» – долгий ящик, сбитый из толстых досок, – кочней по сотне рубит, сечек в двадцать. Запахло крепким капустным духом. Пришли банщицы и молодцы из бань, нарядные все, как в праздник. Веселая работа.

Но в эту осень не было веселья: очень уж плох хозяин. Говорит чуть слышно и нетвердо, и уже не различает солнышка. Анна Ивановна раздвигала занавески, впускала солнышко, а он и к окнам не поглядел.

Горкин мне пошептал:

– Уж и духовную подписал папашенька, ручкой его водили.

Все знают, что нет никакой надежды: отходит. У нас и слез не осталось, выплакались. Все без дела бродим, жмемся по углам. А к ночи всем делается страшно: тут она где-то, близко. Последние дни спим вместе, на полу, в гостиной, чтобы быть ближе к отцу при последнем его дыхании.

И вот, как рубили капусту, он очнулся от дремоты и позвал колокольчиком. Подошла Анна Ивановна.

– Это что, стучат… дом рубят?

Она сказала:

– Капусту готовят-рубят, веселую капустку. Бывало, и вы, голубчик, с нами брались, сечкой поиграть… кочерыжками швырялись.

Он, словно, удивился:

– Уж и лето прошло… и не видал. – А потом, погодя, сказал: – И жизнь прошла… не видал.

И задремал. А потом, опять слышит Анна Ивановна колокольчик.

– Поглядеть, Аннушка… кочерыжечки…

Анна Ивановна прибежала к корыту:

– Сергей Иваныч… кочерыжечки хочет, скорей давайте!.

Выбрали парочку сахарных, к сердечку. Понесла на золотенькой тарелке Поля: не сама вызвалась, а ей закричали:

– Тебе, Полюшка, нести!.. все тебя отличал Сергей Иваныч!

Заробела Поля, а потом покрестилась и понесла за Анной Ивановной. Когда вернулась, сказала горестно:

– Сменился с лица-то как Сергей Иваныч… се-день-кий стал. По голосу меня признал… нащупал кочерыжечку, понюхал, а сил-то и нет, хрупнуть.

Она надвинула на глаза платок, золотенький, как желтяк, и стала рубить капусту. Антон Кудрявый под руку ее толконул.

– Крепше-солоней будет!.. – и засмеялся.

Никто словечка не проронил, только Полугариха сказала:

– Шути, дурак… нашел время!..

Уж после Анна Ивановна сказывала: Поля заплакала в капустку, пожалела. Она была молоденькая вдова-солдатка, мужа на воине убили. И вот, плакала она в капустку…

– А кому он не ндравился, папашенька-то! дурным только… ан-гел чистый.

На другой день Покрова отца соборовали.

Горкин говорил, какое великое дело – особороваться, омыться «банею водною-воглагольною», святым елеем.

– Устрашаются эти, потому – чистая душенька… покаялась-приобщилась и особоровалвсь. Седьмь раз Апостола вычитывают, и седьмь Евангелие, и седьмь раз помазуют болящего. А помазки из хлопчатки чистой и накручены на стручцы. Господне творение, стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще. Уж не видит папашенька, а позвать – отзывается. Вот и особоруется в час светлый.

Приехали родные, – полна и зала, и гостиная. Понабралось разного народу, из всех дверей смотрят головы, никому до них дела нет. Какой-то в кабинет забрался, за стол уселся. Застала его Маша, а он пальцами вертит только, – глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть, незнаемых не пускать.

Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не плачу, уж не моту. Ничего мне не хочется, и есть не хочется. Никто у нас не обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна Ивановна отведет меня в детскую, очистит печеное яичко, даст молочка… И все жалеет: «болезные-вы-болезные…»