Тот и рот разинул.

– Продул ему, собаке, пять тыщ в железку, пусть теперь живым товаром уплатит!

А солдатишка все упирается:

– Под страхом расстрела не могу, самолично товарищ помзамком наказали!

– У Сашки да позволения мне просить?!. – в раж вошел, глаза кровью налились. – Да я вас обоих с помзамком расстреляю! В Москву ей сейчас ахну, она!..

За кинжал хватается, напирает…

– Тут жизнь зависит!., чрезвычайная важность, под расстрел!..

Напором покорил. Шипит-шепчет, словно тайну какую знает.

– Проходите, коли так…

Шасть Куды-Прё на подножку, я за ним. А там звонки трещат, телефоны пищат… Идем, как первые комиссары, а в ногах ртуть, – унесло бы куда подальше! В пасть влезли в самую. А Куды толкается, кто навстречу… Знают его, поглядывают странно, а он все на ухо, морду крючит:

– Важное дело, к докладу… вопрос жизни!..

Плетет-хитрит, и глупо у него выходит. Человека четыре курили в первой половине, насторожились. Да раз часовые пропустили, значит, – особый пропуск имеется. А тот чисто подзатыльниками швыряет:

– Где у вас подзамком? Запрятали, чисто золото какое!

Знакомого матроса облапил, шепчет:

– В Америку с ней, с!.. Полны чемоданы бралиянтов!.. Как рыба в воде, а язык по зубам цепляется. В половине вагона стенка, а за ней оперативный кабинет. К дверям!

– Гляди, – говорит, – Васюка, что я с Сашкой сейчас устрою!..

И всей пятерней в дверь – ляп!..

Ляпнул настежь, – электричеством так и полыхнуло! Карты на стенах, провода-телефоны, стол под красным сукном, по стене китайцы или какие-то азиаты, как мумии… – в момент мелькнуло. А за столом, с телефонной трубкой, в черной коже… черт!!. Ну, бес или там чертенок… – только не человек!!

Искрой как вскочит, визгнет!.. Мать ты моя-а!.. В ушах вот сейчас стоит. Маленький, жигулястый, на шильце жильца, – скок! Трубкой об стол, – в куски!.. За наган! Глаза шариками, толстые губы в трубку, и такой страх в глазах… – нож вот словно ему воткнули! Усики – на губе две мухи, весь туго-натуго, – вот взорвется! Лицо гороховое, щеки в синьке, кожа на нем блестит… И так он заверещал…

Не приказано никого, и вдруг – махина, под потолок, да в папахе, да с кинжалом, и газыри – кубанец! Да с глоткой:

– Достал-таки тебя, черта!..

В дверям он гакнул. Только всего Куды-Прё и мог…

– Кто?! к-как?!.

Визжит-верезжит, – в голове у меня погасло. Наган схватил, рука ходенем, ка-ак по столу брякнет, – бах! – сорвалась собачка, в потолок!

– Взять! обыскать!..

Визгом залил! А глазами, как шильями, так и пришил на месте. Ничего подобного не видал, – страха такого и злости бешеной. Змея вот разве, когда от страха на человека прыгнет.

Рассказываю я долго, а всего момент было. Закаменил! Я – за Куды-Прё метнулся, – а я ли не повидал на войне! – а он – ни звука. Паралич наскрозь! Ну, задумались вы, идете… – и вдруг, собачонка – вввяк-вввяк-вввяк!.. – визгом ошпарит! Ну, и упало сердце!

В окошко, на стекло визгнул, как под ножом!

– Рота!., ко мне!!..

Ро-та! Азиаты, стража… – полон вагон. А тот дребезжит, – такую панику развел-поднял!..

– Кто? как? шпионы?!.

Такого страху нагнал со страху, а Куды-Прё – как умер. Карманы нам выворачивать. Нашли пропуск всемогущий, показывают…

– Подлог! – кричит, – нить у меня в руке! Организация!!. Опять нить! Объясняют, что известный это борец…

– От них!., покушение на меня уж было! Карточку Лакаты нашли, а тот свое:

– Краденая! Часовых под расстрел!.. Подкуплены! У меня нить! Осадное положение!..

Ну, онемели, как с электричества! Знают, чем пахнет. А Куды-Прё – ни меме. Усыпило, как магнетизмом… как в летургии! Я, было, начал: «Ми ошень прошли просиль… тафа-рисч Антипинт»…

Ку-да! Слова не дал сказать, засыпал дробью… – тра-та-та-тра-та-та… – в голову, в голову, до мути! Закачал!

– Антипкин за халатность убран!., сотру железной метлой!., я… я… я… всех… полномочия сверхъестественные!..

Покрыл! Верховные, что ли, хотел сказать. Уж после мы узнали, что утром только нового командарма назначили, на место Антипкина, а это его помощник, политком, товарищ Радий, для разделки при отступлении. А Радий – для красоты слова. А настоящее его имя – черт его знает кто! И самый-то завалященький из себя, человёнок, но злой змейски!

Его осторожно успокаивают, что, мол, знаменитый это русский борец, любимец, а я – любимый циркач-наездник, немецко-подданный! Ку-да! Никак не сдает. А, может, и самолюбие, – страх-то утих, как нас наганами обложили. Свое долдонит, словно скорлупу хряпает: