Шрифт:
Василий Сергеич трогательно рассказывал о своей жизни. Отец крупными шагами ходил по комнате и тихо насвистывал, я сидел в уголку и смотрел на темное окно, а Василий Сергеич глядел на вздрагивающее под ветерком пламя свечи и рассказывал. Как он, сиротой, был привезен в город к иконописцу, как под штамповальным прессом потерял руку, служил у какого-то инженера, а потом у архитектора. Как очутились у него на попечении племянник с племянницей, тоже сироты. Вот тогда-то для одной руки выпало порядком работы. Он чертил для архитекторов планы, писал балаганные декорации, играл в балаганах. Ну, теперь Настенька будет учительницей, а его Мишук пойдет на инженера, как кончит реальное училище. Тогда и он отдохнет. А то вся грудь разбита… Ну, скоро придет время… Вот тогда-то он, как следует, займется своими чертежами… Много надо там кой-чего еще…
И опять начал говорить он о своем храме всесветном. Тогда мне многое было непонятно в словах этого странного человека, но теперь я хорошо понимаю все… Ночи проводил он в маленькой квартирке своей, усталый после балаганной игры, после расписывания потолков и стен по трактирам. Сидел над листами синей вощеной бумаги и творил… И плакал. Он сам рассказывал, что плакал. Холодно было в этой квартирке, руки немели. Его Настенька и Мишук ежились от холода под драным одеялом, а он сидел, склонившись над чертежами… Кому были нужны эти чертежи? Никто не дал ему за них ни копейки… Но он работал. Он хотел перелить в краски и линии таившийся в нем прекрасный мир… В эти ночные часы он жил и сладко томился, а кругом была молчаливая ночь.
Отец ушел спать и увел меня. В столовой остался Василий Сергеич. Но я долго не мог уснуть, ворочался на постели и думал. Слезы однорукого человека взволновали меня. Об его слезах-то я и думал. И показалось мне почему-то, что и сейчас он сидит один в столовой и плачет. Эту мысль я не мог прогнать.
Помню, я тихо поднялся и босой, в одной рубашке, пробрался к столовой и заглянул в полуоткрытую дверь.
Горела свеча на столе. В окно смотрела ночь. Тянуло ветерком, и пламя свечи колебалось. Василий Сергеич сидел у стола, подперев кулаками виски, и смотрел на пламя свечи. Смотрел и я. И таким одиноким показался мне в эту минуту Василий Сергеич! И захотелось мне подойти к нему и ласково заглянуть в глаза… И я сказал, стоя в дверях:
– Вы… вы еще все не спите?..
Он вздрогнул и обернулся, вдумчиво и как бы с удивлением оглядел меня, и на лице его показалась улыбка.
– Не спится, мальчик…
– А вы спите! – упрашивал я его. – Вам надо завтра рано вставать…
Тогда он поманил меня пальцем и, когда я приблизился, обнял за спину и приподнял к себе на колени.
– Тепленький какой… – ласково сказал он. – Ну, а ты-то чего не спишь? А? Чего не спишь?
– И мне не спится… Знаете, я все думал, что вы сидите и плачете…
– Милый мальчик! – сказал он дрогнувшим голосом. – Милый мальчик! Теперь Василий Коромыслов не будет плакать… отплакался… Теперь он будет строить бо-о-ль-шо-ой дом! С балконами… Хе-хе… со всякой штукой! Так, что ли, а? Теперь хорошо будет…
– Да? А почему будет хорошо?
– Почему? А потому, что теперь у Василия Коромыслова люди есть…
Он крепко сжал мое плечо, как недавно у двери кабинета.
– Люди? Какие люди есть?
– Такие!.. – сказал он шепотом и крепко-крепко сжал меня. – Слышь, петушки кричат? Спать пора…
Эта ночь осталась в моих воспоминаниях самой светлой, хотя и была совсем темная-темная ночь.
А наутро меня опять разбудил стук топоров под окнами и сочное ерзанье рубанков. Какое светлое утро было! Как весело кричали куры! И теперь я иногда вижу эти светлые бодрые утра и слышу бодрые крики птиц, но уже нет в душе того света, тех радостных надежд и ожиданий чего-то грядущего и хорошего, той младенческой ясности, чем переполнено было маленькое сердце в то утро, когда я слышал стук топоров под окнами и сочное ерзанье рубанков…
Прошло дней пять. По многим местам в городе были возведены арки и щиты, а у нас работы не подвигались. На дворе, правда, вырастали новые и новые кучи планок, фигурных дощечек, брусочков и бревнышек, и Василий Сергеич по-прежнему бегал с озабоченным видом, метил и примерял. Сроку, как говорили, оставалось всего дня два.
– Гони его! – кричал дядя. – Лучше заранее отказаться и потерять задаток, чем оскандалиться. Вон даже и в ведомостях про тебя было, что везде у других закончено, а в твоем районе ничего не делается…
– Мало этого! – говорил отец. – Вот сейчас у меня городская комиссия по украшению города была и беспокоилась… Ну, как-нибудь…
– Да ты сумасшедший?! – горячился дядя. – Ведь и моя репутация страдает! Ведь и мои рабочие-то у тебя… И фамилия та же!
– Цыплят по осени считают! – прищурив глаз, сказал отец.
– Будут тебе цыплята!
Слыша подобные разговоры, – а они, обыкновенно, происходили на дворе, – мы с Васькой решили, что Василий Сергеич «провалится». Дворник Степан насмешливо подмигивал плотникам.