Шрифт:
– Кабы заглянул в предбудущее…
– Ежели б пошшупать, што из етова выйдет…
Лица бессильно раскраснелись, волоса взмокли. Мужики скреблись.
– Да вам чего за всех цепляться. Каждый за себя должен отвечать, у каждого – свой разум.
– Да чего вам щупать, – советская власть вам худа не пожелает.
– Мы советской властью много довольны, – мать родная.
И голос одинокий:
– Кому мать, кому и мачеха.
Поплыло молчание. Хохолок воззрился:
– Это кто? Кто это сказал?!
Мужики невинно оглядывались во все стороны, с усилием подымали вспотевшие брови, стали закуривать.
– Товарищи, вы контрреволюцию кулацкую не покрывайте. Эти гады-кулаки только об одном и думают – как бы напакостить советской власти. Вы должны указать сейчас этого пакостника.
– Ды как его укажешь, – миру-то, аж стены распирает. Вишь, не поместились, за окнами стоят. Може, кто и сронил неподобное и убёг.
– Вы тут всех насквозь знаете. И по голосу знаете, должны указать.
– Ды у нас ухи не на спине, а кпереди растут, на тибе прямо.
Хохолок вспылил, уши покраснели, да взял себя в руки.
И сказал мирно:
– Почему здесь женщин нет?
Собрание развязалось, мужики колыхнулись.
– А на кой они?
– Заголгочуть, ничего не слыхать будет.
– Она, баба, безовременная, никакого начальства не почитает, одно – в три горла.
И тонкий фальцет, точно востряком выскочившая белая обчищенная жердина:
– Ды тутотка всея наша жисть решается, а бабы гамузом попрут. Може, нам всем и с детьми погибель идеть. Тут не до баб.
– Ну так записывайтесь, которые в колхоз.
Мужички бессловесно, не то покорно, не то с облегчением стали подходить к столу и записываться.
«…пять… девять… пятнадцать… – считал хохолок, – …сорок три… сорок семь…»
Человек пять, пригнувшись, шмыгнули за спинами в дверь. Двое вылезли в окно. На них прицыкнули:
– Куды?! Раму вынесете…
Другие заступились:
– Нехай! може, людям приспичило. Тут, брат, кровью прикипело, с кровью приходится отдирать.
Хохолок был доволен: из трехсот хозяйств сто сорок два вступили в колхоз. Взял карандашик, – сорок с лишним процентов.
«На первый раз неплохо – почти половина. В следующий раз приеду – легче пойдет».
Хохолок уехал. В сельсовете день и ночь толклись мужики: одни приходили, вычеркивали себя из колхозного списка, другие записывались, третьи расспрашивали и горестно смотрели всем в рот.
А в это время точно так же начинали в Орловке – сорок километров от городка. Точно так же:
– …собрание открытым… повестка… нет возражений?.. Принято…
С той только разницей, что крестьянство собралось не в школе – уж очень много народу было, – а на улице, благо солнышко осеннее было ласково.
Он торопливо, по-паучиному, длинными лапами перебирал в мыслях колхозников, их лица, выражение глаз.
Шел в темноте около дороги, нагнув бычиную шею, присматриваясь.
«Черт!.. с какого конца его ухватить?! Ведь где-то есть кончик… Только б ухватить, там размотается…»
Сквозь темноту выступили тревожно-расширенные глаза жены: «…ты не растешь, Еня…» – и оголенные руки прикрыли грудь.
«Чудно! Как они ухитряются и когда?.. На баржах поступает столько же, сколько на ссыпки, а воруют, где?!»
И лицо жены: «Партиец должен расти во всякой обстановке…»
Он шел спокойно, чернея среди черноты, под ногами шершаво-сухой полынок.
Молчание.
«…глупости… объективные обстоятельства… чепуха!.. тоже из шкуры объективной не вылезешь, как ни вертись, хоть лопни… „Правду“ по десять, по пятнадцать дней не видишь… Кампания за кампанией… Расти!..»
А она опять на секунду глянула расширенными зрачками.
Остановился, нагнул голову, как бык, прислушался: молчание чернеющей степи нарушено.
Где-то впереди глухо и слепо постукивали втулки колес, поскрипывали дроги, быки сопели – по шестьдесят пудов наваливали на воз.
Прибавил шагу:
«Неужто наши?!.»
По дороге зачернелось.
«Больно тихо едут что-то… Наши и есть. Стали!..»
Он присел на корточки, как бывало на фронте, на разведке. В темноте воз казался горой. Говорок крутился:
– Бери за ухи…
– Наваливай.
Дубоногов вглядывался понизу, где темно разделялись степь и ночь.
От воза отделилась черная уродина, – вместо головы тяжелый сгусток черноты. Поплыл от воза, потонул в темноте. Через минуту в глубине земли мягко и глухо ухнуло. К возу подбежала чернеющая, уже без уродины фигура. Снова заходили, постукивая, втулки, заскрипели дрожины. Потом медленно потонуло. Молчание и ночь.